Искупление - Элис МакДермотт

– Да, точно.

Похлопал меня по бедру.

Подозреваю, что даже в те годы Питер никогда по-настоящему не представлял будущее, в котором у нас рождается ребенок.

Когда мы приземлились на Гавайях, о свержении Зьема передавали по радио. На следующее утро, перед вылетом в Сан-Франциско, мы узнали, что его убили. Им с братом связали руки за спиной и прострелили головы. Мадам Ню в это время была в Штатах (много лет спустя я узнала, что Питер помогал организовать ее отъезд, в Католическом разведывательном управлении никому не хотелось, чтобы в перевороте погибла женщина, даже такая, как мадам Ню).

В новостях говорили, что она отчаянно хотела вывезти из Вьетнама своих детей. Леди-дракон ведь была матерью. Это чудо – чудо материнства – удалось даже ей.

Тем же вечером в гостиничном номере я заметила первую каплю крови. Мы пробыли в Сан-Франциско еще несколько дней, пока с выкидышем все не закончилось.

В Вашингтон мы вернулись седьмого ноября. Я помню дату, потому что это был день рождения отца. Дом, в который мы едва успели заселиться в начале года, за время нашего отсутствия стал чужим и суровым, из него словно бы выкачали все тепло. Сестра Питера жила в нем так осторожно, что он казался необитаемым.

Двадцать пятого ноября мы с ней еще до рассвета отправились к собору Святого Матфея, где несколько часов прождали на холоде среди толпы – безмолвной, если не считать молитв и тихого плача. Мы лишь мельком увидели Джеки в черной вуали, нежно-голубые пальтишки ее детей. А может, к воспоминаниям примешалось то, что я впоследствии видела на снимках.

На это ушел не один месяц – не стоило так резко увольняться из ВМС, – но в конце концов Питер нашел новую работу, в небольшом патентном бюро, где и прослужил до конца карьеры. Но настоящее удовольствие ему приносила благотворительность: он предоставлял юридические услуги для жителей нашего прихода, нашей епархии, для разных организаций. Он был хорошим человеком с добрым сердцем.

Я снова устроилась в приходский детский сад, сначала подменяла воспитательницу, которая ушла в декрет, а потом, когда она решила не возвращаться, окончательно заняла ее место. Через несколько лет я поступила в магистратуру по направлению «раннее образование», хотя к этому моменту учиться мне было уже особенно нечему.

У меня случилось еще три выкидыша, и в тридцать пять лет мне удалили матку. Так эту проблему решали в те дни. Других вариантов не было. Кроме усыновления, конечно. Операция, заверили меня, положит конец депрессии, бессоннице и неуемным, необъяснимым рыданиям, следовавшим после каждого выкидыша, – исключительно биологическим реакциям организма на бунтующие гормоны. На животное стремление моего тела продолжать, и продолжать, и продолжать жизнь.

Мы купили маленький дом. Затем дом побольше. У нас гостили племянники и племянницы, приезжавшие в Вашингтон смотреть достопримечательности, выбирать колледж или ходить на собеседования. Один такой жизнерадостный племянник прожил с нами целый год, пока стажировался в Капитолии. Я была просто счастлива.

Со Стеллой наше общение медленно сошло на нет – то самое увядание переписки, по большей части непроизвольное, которое случается с друзьями нашей юности. Думаю, у нее просто не было времени – с пятью детьми и карьерой мужа в области, которую она стала именовать в рождественских письмах «глобальным здравоохранением». Быть подспорьем такому мужчине – это тоже своего рода исправление мира.

Наш с Питером брак знавал обычные взлеты и падения: дни стазиса, дни разлада, дни благодарности – иногда горячей, иногда неохотной – за то, что у тебя есть друг и любовник на всю жизнь. Единственный любовник, которого знало мое тело, как бы странно это ни звучало для твоего поколения.

Разумеется, нам больше не удавалось воссоздать изумление, магию, восторг первой поры нашего супружества. Однажды, в пылу ссоры, я напомнила Питеру, каким романтичным было наше знакомство, как робко и нерешительно он окликнул меня на Пятьдесят девятой улице: «Если я не спрошу ваше имя, то буду жалеть всю оставшуюся жизнь».

– Ну, жалею я и так, – ответил он.

Укол в самое сердце. До сих пор больно. Но сожаление – неотъемлемая часть жизни.

Когда содержать дом стало трудно, мы переехали в квартиру. А потом, после смерти Питера, я перебралась сюда. И каждый раз по новой отсеивала накопившиеся ненужные вещи. Ты уже знаешь, о чем я. Теперь я жалею, что не сохранила писем от твоей матери. Но очень рада, что спустя столько лет ты меня нашла.

* * *

А увидеть имя Доминика в твоем письме было все равно что, перебирая сувениры, наткнуться на давно потерянную, давно забытую вещицу. То же ахающее узнавание. И конечно, знакомая дилемма: что же теперь с ней делать?

Если мне не изменяет память, в последний раз я видела Доминика в больнице – возможно, когда сама в последний раз приезжала туда. Он расчистил место в кладовой рядом с детской палатой и перенес туда свое кукольное шоу, чтобы музыка и смех не мешали тяжелобольным. Когда мы с твоей матерью проходили мимо, он возился с проигрывателем, а вокруг на полу сидело с полдюжины детей в пластырях и бинтах.

Доминик посмотрел на нас через плечо. Как всегда, улыбнулся. Эти голубые глаза. Затем кивнул в сторону девочки у своих ног. Ей было лет шесть, и у нее была усохшая рука. Но этой самой рукой она прижимала к сердцу одного из наших плюшевых медвежат. И тут я заметила, что у всех детей в руках наши подарки: пупс, йо-йо, собачка. Доминик выставил большой палец. Крикнул:

– Вы, дамы, молодцы!

– Спасибо сайгонской Барби, – ответила Шарлин, указывая на меня. Шутница.

Мы еще немного постояли в дверях, наблюдая, как он ставит пластинку, оживляет лилового дракона, как дракон танцует, крутится и трясет хвостом. Дети покатывались со смеху. Боже, как у меня сжималось сердце от этого чудесного детского смеха. В таком месте, в такое время.

Вот каким запомнился мне Доминик Кэри – добрый американский парень с открытой душой. И, надо полагать, счастливчик, потому что выбрался из этой страны до того, как столько мальчишек, таких же как он, погибло там в последующие ужасные годы. Счастливчик, потому что вернулся домой, где его ждали жена, дочка и целая жизнь.

Сейчас я снова представляю его у заглохшего джипа, лицо подсвечено фарами подъехавших спасателей. Улыбка под козырьком мокрой бейсболки. Замысловатый жест, которым он перекрестился.

Дрожь в его руке, когда он помогал нам вылезти из кузова и забраться на заднее сиденье машины, которая отвезет