Искупление - Элис МакДермотт

уронила на пол у стеклянных дверей бледную дорожку света. Света, в котором пикировали, кружили, мельтешили тени летучих мышей, обитавших под крышей. Большой, смелый Рэнсом потерял голову. Разбудил своими криками весь дом.

На следующее утро комната стала моей.

Папа посоветовал мне относиться к этому как к большой удаче: летучие мыши, объяснил он, всю ночь ловят комаров за окном, защищая мою нежную кожу.

Я заверила родителей, что нисколько не боюсь; мама смерила меня оценивающим взглядом.

И все же вечером, укладываясь спать в комнате своей мечты, я оставила прикроватную лампу включенной.

Когда я проснулась посреди ночи – кто знает во сколько? – лампа была выключена. Через несколько секунд я различила дорожку лунного света, кишащую темными силуэтами летучих мышей.

Я втянула ртом воздух, готовясь закричать или позвать родителей.

Мама сидела на стуле у изножья кровати, по ту сторону от дорожки света, и молча на меня смотрела. Я увидела, как сверкнули ее глаза, как она кивнула, словно бы говоря: «Молодец. Тебе очень страшно, но ты не подаешь виду. Умница».

Этого было достаточно: улыбка, кивок, безмолвное внимание в жуткой темноте.

* * *

Еще я помню тот день, когда слуги прибежали за нами с Рэнсомом в сад, – внезапный шквал распоряжений, поток вьетнамского вперемешку с французским, резкое английское «Быстро, быстро».

Я раскрашивала картинки, медленно расправляясь с маленькой горкой сладостей, полученных на Хэллоуин. Рэнсом клеил модель дозорного торпедного катера.

Мы давно привыкли к уличному шуму, доносившемуся из-за забора, но в тот день, прежде чем слуги загнали нас внутрь, мы услышали нечто иное. В воздухе было что-то необычное, более громкое, тяжелое. Мы с братом переглянулись, но не в ужасе, а в предвкушении. К тому моменту, как слуги добрались до сада, крича и размахивая руками, хватая нас за плечи, мы уже готовы были бежать. Мы практически протанцевали в дом. Из радио на кухне лилась американская музыка – слуги всегда слушали ее за работой. В этой суматохе она казалась удивительно безмятежной.

Две горничные и ама, прижимавшая маленького Роджера к груди, загнали нас под кухонный стол и сгрудились там вместе с нами. Теперь уже от взрывов тряслись окна и звенела посуда, маленькие дребезжащие взрывы раздавались вокруг нас, когда предметы падали с полок. В ответ издали доносились протяжные стоны фейерверков.

Я подняла голову: на нижней стороне стола были тусклые железные балки и нелакированное дерево с отметками мелом – детали, уже изученные во время игр в прятки в дождливые дни. Мне не было страшно. Рядом был Рэнсом, который, как ни странно, обнимал меня за плечи, а еще служанки и юная ама с Роджером. Не помню, где была наша мать.

Мне не было страшно. Я всегда верила, что пока со мной кто-то есть, я защищена, окружена заботой, абсолютно неприкосновенна. Твердое, пусть и ничем не подкрепленное убеждение, что безопасность в численности. Наверное, это как-то связано с тем, что у меня есть близнец.

Вскоре в дом зашел папа – впервые через дверь на кухне – и принялся звать экономку, Рэнсома, меня. Затем его лицо показалось в складках скатерти – с легкой гримасой артиста, выглядывающего из-за кулис. Он опустился на колени – в нем было шесть футов и два дюйма – и просунул под скатерть свои широкие плечи, ноги, раскинувшиеся на полу, так и остались незащищенными. Кое-как ему удалось обхватить нас с братом руками. От него пахло бриолином, а щека шершавила мою ладонь.

Вместе мы слушали выстрелы, взрывы, дребезжание оконных стекол и хрусталя, перестук ножек стола по плиточному полу. Всхлипы юной амы, по-прежнему прижимавшей Роджера к груди.

Брат вычислил, что это был день свержения Зьема. У меня нет оснований ему не верить. Политику и историю в моей памяти затмевает образ отца. Мне не было страшно. С нами был папа. Я помню его сильные руки.

* * *

Ах да, и конечно же, я помню яркие рыночные корзинки с гостинцами, помню, как мама сидела на полу кабинета и аккуратно собирала каждую корзину, перекладывая подарки, пока все не будет выглядеть безупречно. Помню, как звала меня полюбоваться этими сокровищами, особенно когда бюджет позволял ей накупить побольше всего.

Я знала, что нельзя ничего просить для себя. Что ответ будет один: игрушек и сладостей у меня предостаточно.

Мамину шутку я тоже помню: «Рейни любит сезон дождей». Еще я любила заходить к ней в спальню или в кабинет, когда ее не было дома. Рыться в ящиках комода и стола или смотреть на аккуратно развешенные в шкафу платья, как одинокий мечтатель – на звезды.

До сих пор не знаю, что я там искала.

* * *

Вернувшись в Америку, мы поселились в Гарден-сити на Лонг-Айленде, и дальше мое детство протекало совершенно обычно, пока не наступили дикие подростковые годы. В шестнадцать меня застукали с косяком на крыше общинного центра при нашей церкви. Мы с друзьями должны были готовить сэндвичи для бездомных – мамина идея – и решили, что будет просто уморительно, если мы сами будем умирать от голода, хорошенько накурившись.

Друзей отругали, посадили под домашний арест, приговорили к новым бесполезным благотворительным трудам, меня же сослали в частную школу в Мэриленде.

Не прошло и трех месяцев, как меня снова поймали с травкой – в лесу за чьим-то домом, куда я и еще две девочки из школы удрали «в самоволку». Нас должны были отчислить, мы хотели, чтобы нас отчислили, но нет: нас отправили на консультации с наркологом по программе окружных властей. Там собралась пестрая компания подростков-умников, которые в перерывах между обучающими фильмами, лекциями и групповыми сессиями, посвященными самооценке, обменивались номерами дилеров и адресами магазинов или обсуждали, где достать фальшивые водительские права, в которых написано, что тебе двадцать один. Там я и познакомилась с Дугласом.

Он был тощим, умным, саркастичным, читал взахлеб. Я восхищалась его чувством юмора. Его родители, образцовые представители среднего класса, боялись, что «эта привычка» – он попался лишь однажды, с косяком на концерте, зато сразу копам – помешает ему выиграть стипендию в колледж. Волновались они зря. Спустя шесть недель, проведенных в компании самых ужасных и интересных сверстников, нам всем подчистили «личные дела». Дуглас поступил в Мэрилендский университет в Колледж-Парке. Я, к недовольству родителей, последовала за ним. Отец видел меня в Корнелле, его альма-матер. Мать – в одном из колледжей «Семи сестер», ее фантазия о девушке из привилегированной семьи. Сама она в колледже не училась, вы знали?

Во многом