Огнем, штыком и лестью. Мировые войны и их националистическая интерпретация в Прибалтике - Владимир Владимирович Симиндей

народ финно-угорской группы финны, с которыми их связывали прочные культурные и экономические контакты, то для русских Эстонии (имеются в виду культурные, научно-образовательные и религиозные круги. – В. С.) “нашими” представлялись русские Финляндии» (с. 29, 30). Таллинские исследовательницы дают очень резкую оценку присоединения Эстонии к СССР: «С июня 1940 по июнь 1941 г. произошли кардинальные преобразования в духовной сфере жизни русского населения в связи с процессами, направленными на уничтожение русского национального меньшинства в Эстонии и превращения оставшихся в живых русских в “советский народ”. Все прежние общественные организации были закрыты, перестали выходить привычные для местного русского населения газеты и журналы» (с. 16). Такие суждения, при всей эмоциональности, имеют под собой определенные исторические основания: сталинские массовые репрессии охватили белоэмигрантов, общественно-политических и религиозных деятелей, а также их семьи. Были арестованы, расстреляны или погибли в лагерях писатели В. А. Никифоров-Волгин, В. Е. Гущик, видные педагоги Л. А. Андрушкевич, П. В. Нестеров, А. С. Пешков, крупные общественные и культурные деятели А. А. Булатов, П. А. Богданов, С. А. Горбачева, С. Д. Кленский, И. А. Лаговский и многие другие. Однако следует отметить, что, при всем свертывании старого уклада жизни и ужасающем характере репрессий, в период разрастания Второй мировой войны и угрозы прямого столкновения с Германией каких-либо внятных планов по «этнической перекодировке» русских Эстонии в Москве не существовало.

Также обращает на себя внимание некритическое использование авторами «оккупационной» риторики в адрес СССР, ставшей одним из ключевых догматов современных эстонских властей (с. 5, 6). Здесь уместно напомнить, что обильно цитируемый в книге профессор С. Г. Исаков более корректен в формулировках, говоря об «аннексии» Эстонии и подчеркивая, что с формально-юридической точки зрения никакой «советской оккупации» не было.[457] Следует отметить, что процесс передачи власти диктатором К. Пятсом и его окружением просоветскому правительству, проходивший под давлением и присмотром представителей СССР, но не только без активного сопротивления, а даже с отчетливыми элементами сотрудничества со стороны старых эстонских структур, до сих пор содержит в себе исторические загадки. Так, в книге лапидарно и без всяких комментариев упоминается об аресте 21 июня (!) 1940 г. в Печорах эстонской политической полицией инструктора Союза русских просветительных и благотворительных обществ по Печорскому краю писателя Б. К. Семенова. Профессор С. Г. Исаков в этой связи пошел дальше, предложив свою версию событий: «Как это ни странно, первые аресты были произведены еще эстонской политической полицией до 21 июня 1940 г., т. е. до утверждения советской власти. До сих пор не найдены документы, их объясняющие. Можно предполагать, что эстонские власти, очень боявшиеся каких-либо “провокаций” в отношении вступающих на территорию ЭР частей Красной Армии, решили в превентивных целях арестовать наиболее активных эмигрантов, допуская, что они могут оказать сопротивление красным. Вслед за тем арестованные из тюремных камер эстонской полиции перекочевали в застенки НКВД, где их судьба была решена оперативно и кардинально».[458]

С приходом гитлеровских войск, как отмечают авторы, возникла опасность тотального уничтожения русской общины Эстонии: «В 1941 г. любое упоминание о русской культуре было под полным запретом. Нельзя было играть музыку Чайковского или вспоминать имя Пушкина, одно время снова возродилась идея сноса Александро-Невского собора в Таллинне. Глава эстонской директории Х. Мяэ предложил всех русских Эстонии выселить за Чудское озеро, а эстонцев и финнов-ингерманландцев перевезти из России в Эстонию (см.: Angelus 1995: 222–224). Но поскольку оставшиеся в Эстонии русские выказали себя лояльными гражданами, их оставили в покое. К весне 1942 г. в высшем эшелоне идеологов Германии во главе с А. Розенбергом утвердилось мнение о необходимости перехода к сотрудничеству с недовольными прежней властью гражданами» (с. 173).

При этом в работе все же присутствует ссылка на то, что русское население Эстонии раскололось на «пораженцев», «оборонцев» и «приспособленцев» (с. 19), хотя и не даются развернутые характеристики каждой группы. В тексте указываются потребности нацистов в низовом пропагандистском аппарате и переводческих кадрах: «Немцы же остро нуждались в услугах местной русской интеллигенции, которая знала немецкий язык и в отличие от советских гуманитариев, не только читала, но и говорила по-немецки. Гуманитариев, знавших немецкий язык, определяли в переводчики» (с. 18).

Пассажи о том, что «из-за идеологических соображений в русских газетах того периода представлено значительно больше материалов, направленных против сталинизма, чем в русской печати Эстонии во второй половине 1930-х гг.», «в русской журналистике времен немецкой оккупации отчетливо прослеживается антисоветская струя с антисемитским акцентом», можно признать довольно точными, хотя и банальными. А вот определение антисемитских печатных материалов всего лишь в качестве «идеологической уступки фашистскому режиму» со стороны прессы (с. 20), а не ударного инструмента тотальной пропаганды представляется явной натяжкой, создающей впечатление некоторой «снисходительности» авторов к пронацистским коллаборационистам.

Авторы отмечают, что «в советскую эпоху культура в зоне немецкой оккупации была табуированной темой» (с. 110), однако сами признают беспредметность обсуждения важных аспектов заявленной темы: «Книги русских писателей Эстонии в этот период не выходи ли, не было и русских литературных журналов. Сразу же возникли сложности с газетами на русском языке» (с. 111). В этой связи на страницах книги более подробно рассмотрены вопросы пропаганды и литературного «гарнира» в периодике и календарях за 1942–1944 гг., а также отдельные всплески музыкальной жизни. С отступлением немецких войск территорию Эстонии покинули и некоторые русские писатели, переводчики и журналисты; другие были репрессированы советской властью за пропагандистское обслуживание нацистов (например, Б. Тагго-Новосадов) или не нашли своего места в русской советской литературе. Авторы констатируют, что «к концу 1944 г. советская культура полностью вытеснила местную русскую субкультуру» (с. 21).

К существенным изъянам книги (скорее сборника очерков, чем монографии) следует отнести отсутствие какого-либо заключения – все выводы «заданы» заранее, во введении. Тем не менее работа Г. М. Пономаревой и Т. К. Шор демонстрирует и ряд несомненных достоинств, среди которых выделяется широкая источниковая база исследования, детальная изученность многих микросюжетов, раскрытие личностных качеств и творческих свершений отдельных представителей русской культуры в Эстонии.

Полицейские форматы литовской коллаборации

[Станкерас П. Литовские полицейские батальоны, 1941–1945 годы. М.: Вече, 2009. – 304 с.]

Тематика коллаборационизма во Второй мировой войне остается одной из наиболее сложных сфер для приложения усилий историков различных стран, пытающихся разобраться в хитросплетениях этого явления. На исследовательской работе сказываются не только и не столько существенные пробелы в архивных материалах, сколько влияние политической конъюнктуры.

В прибалтийских государствах на смену советской историографии, сочетавшей множественные умолчания фактов с «целесообразными» трактовками и своеобразным пониманием принципа интернационализма в освещении «острых» вопросов, пришла национальная наука. С начала 1990-х гг. под