Огнем, штыком и лестью. Мировые войны и их националистическая интерпретация в Прибалтике - Владимир Владимирович Симиндей

25 октября 1941 г. Рижское гетто было окончательно отделено от остального города ограждением, внешняя охрана которого доверялась немцами латышской вспомогательной полиции. Как отмечается в книге, «в отличие от гетто в Минске, Вильнюсе и Каунасе, Рижское гетто просуществовало очень недолго. Его ликвидация произошла в течение двух массовых акций 30 ноября и 8 декабря 1941 г. В эти дни большинство жителей гетто были расстреляны в Румбуле в лесу неподалеку от Риги привезенной из Киева Фридрихом Еккельном (с ноября 1941 г. руководитель СС и полиции в рейхскомиссариате Остланд) специальной группой эсэсовцев из своего штаба (всего около 50 человек), принимавшей участие в убийстве в Бабьем Яру. Охраняли место расправы и доставляли туда людей “арайсовцы” и местные полицейские, они же убивали узников на территории самого гетто и во время конвоирования» (с. 17).

Мейр Левенштейн был один из 4 тыс. мужчин, оставленных на различных работах, жил в Малом гетто, а в 1943 г. был переведен в концлагерь Кайзервальд, закрытый осенью 1944 г. в связи с наступлением Красной армии. Трудоспособных евреев переправили в Штутгоф, Бухенвальд и Дахау. Всего уцелело в нацистских концлагерях к концу войны около 700 латвийских евреев, еще около 300 спаслись благодаря помощи, весьма рискованной, со стороны местных жителей. Эти цифры поистине ужасают, если сравнить их с данными о том, что за годы германской оккупации на территории Латвии было уничтожено свыше 70 тыс. латвийских евреев и около 11 тыс. евреев, привезенных из Германии, Австрии, Венгрии, Литвы и других стран (с. 17–18).

М. Левенштейну удалось целую неделю оставаться на свободе и стать свидетелем многих страшных событий, но затем он был схвачен одним из латышских добровольных помощников-полицейских. Автор передает эмоциональное состояние от творившегося в Риге с приходом нацистов и выходом из подполья их местных пособников: «С самых первых дней оккупации Риги начинаются издевательства над евреями, расправы, унижения, аресты, расстрелы. По ночам их буквально вытаскивают из кровати и уводят. Сначала только мужчин, затем – женщин, подростков. Увозят целыми семьями. Никто не знает, куда увезли их близких, никто не ждет, что они вернутся. […] Пропаганда фашистов целиком и полностью оправдывала любой вид “охоты” на беззащитных евреев; нас можно было мучить, стрелять, снимать с нас шкуру. Охотники в лесу действуют куда более гуманно – они не истязают животных, не трогают их детенышей… Каждое утро беззащитный человек просыпается в страхе – как дожить до вечера. Даже спать ложиться опасно: фашисты могут прийти и голыми выгнать на улицу, отправить в префектуру,[443] в тюрьму или же прямо на кладбище – с лопатой в руках “для самообслуживания”» (с. 28–36).

Один из ужасающих эпизодов – неудачную попытку вывезти и спасти детей – автор описывает так:

«И вот появляется первый ящик, в котором притаился ребенок. Маленькие руки цепляются за края ящика, показывается худенькое испуганное лицо. Эсэсовец ногой в подкованном сапоге бьет ребенка по ручкам и ударом по голове заставляет его присесть в ящике. Зауэр нажимает на курок нагана – раз, другой. Ребенок затихает. Убитого вынимают и отбрасывают в сторону, а ящик осторожно и бережно укладывают в штабель.

Чем ниже становятся ряды ящиков, тем чаще в них оказываются дети. Стрелять в детей Зауэру помогает Хофман, Шулер и другие заплечных дел мастера. Так заставил Зауэр замолчать последних еврейских детей, оставшихся в Латвии. Эти дети даже не знали толком, зачем их ночью запрятали в ящики. Когда ящики открывали, некоторые даже говорили “добрым дяденькам” спасибо за то, что их освободили от темноты и тесного убежища…» (с. 119).

О другом жутком случае из практики уничтожения нацистами и их пособниками детей в местах заключения евреев автор вспоминал следующими строками:

«Дети, оказывается, очень выносливы, живучи, и убийцы, наслаждаясь видом мучений, не спешили их прикончить. Для развлечения они сажали куда-нибудь полуживого ребенка, а сами, двое или трое, отступив на 20–30 шагов, совершенствовались в меткости и ловкости – кто сможет первым свалить пулей жертву. Маленьких детей подбрасывали в воздух и стреляли по ним…» (с. 50–51.)

Выделяет Меир и особые «заслуги» в зверствах латышских коллаборационистов: «“Арая зени” (“парни Арайса”) – так они назывались. Они действовали, не щадя никого. Не случайно, заслужив одобрение за свою кровавую работу на территории Латвии, они, как хорошие специалисты и мастера своего дела, были привлечены к проведению такой же работы в других союзных республиках» (с. 51–52).

По мере наступления Красной армии нацисты попытались тщательно уничтожить следы своих преступлений. Вот что об этом пишет А. Шнеер: «В 1944 г. в Латвии во многих местах массовых убийств появились специальные команды, подчинявшиеся штандартенфюреру СС Паулю Блобелю (в Латвии это была зондеркоманда SK-1005) под руководством штурмбаннфюрера СС Вильгельма Гельфсгота). Целью этих команд было уничтожение следов преступлений нацистов. Для этой работы набирались группы смертников – евреев и советских военнопленных. Массовые могилы раскапывались, останки жертв сжигались. Все участники таких операций также уничтожались» (с. 18). Однако невозможность опознать жертв все же не повлияла на представления о масштабах нацистской истребительной политики в Латвии, которые были уточнены учеными разных стран мира в послевоенный период.

В послесловии историк Павел Полян отметил важные особенности данной книги: «Воспоминания Меира Левенштейна – это не дневник, а именно воспоминания. Даже записи, на которые он опирается, – записи, пережившие, как и их автор, холокост, записи, пролежавшие для этого в жестяной коробке в сырой земле не менее года, но не пережившие рисков эмиграции из СССР, – и изначально были не дневником, а именно разрозненными и обособленными фрагментами. Но эта опора на первичный материал – в сочетании с довольно ранней фазой собственно писания воспоминаний,[444] – делает их первоклассным историческим источником. Вторая их сильная сторона – минимум заемного. В них почти нет эпизодов, записанных с чужих слов, а тем более не из первых рук» (с. 194).

Как признавался после войны Меир Левенштейн, кошмары из жизни гетто и концлагерей долго преследовали его во сне. Бывали и панические атаки наяву. Так, вернувшись в 1945 г. в освобожденную Ригу, Меир видит следы войны: «И вдруг страх охватывает меня, и я тороплюсь сойти с тротуара на мостовую – так будет надежнее, думаю, а то вдруг какой-нибудь эсэсовец увидит, что я иду там, где такому, как я, ходить не положено. Тем более, что я приближаюсь к улице Адольфа Гитлера,[445] на которой евреям вообще нельзя было появляться» (с. 195). Однако, как утверждает автор, «правда о том, что я пережил, не ожесточает мое сердце, оно не хранит зла,