Огнем, штыком и лестью. Мировые войны и их националистическая интерпретация в Прибалтике - Владимир Владимирович Симиндей

Повествование о реакции Москвы на госпереворот в Риге начинается с конспирологической версии о том, что, согласно утверждениям третьих лиц, весной 1934 г. Улманис поручил послу в Москве Алфреду Билманису выяснить лично у Иосифа Сталина его отношение к установлению в Латвии диктатуры, враждебной Германии (Сталин якобы ответил, что СССР займет позицию благожелательного нейтралитета).[434] Автор не считает достоверными подобные утверждения и обращает внимание на то, что во внутренней переписке советские дипломаты указывали на возможность проулманисовского переворота еще с начала 1934 г. Свершившийся факт расценивался в Москве как фашистский переворот, однозначно не отвечавший интересам СССР и рабочего класса, порождавший риски поворота латвийской внешней политики в сторону нацистской Германии, а также укрепления связей с диктатурой в антисоветской Польше.

Касаясь реакции британского истеблишмента, автор приходит к выводу, что смена режима в Риге «не изменила отношения двух государств»: «Хотя установление диктатуры в Латвии не было полностью приемлемым для английского правительства и парламента с морально-этической точки зрения, но она стабилизировала внутреннее положение и сделала развитие государства предсказуемым, более того, формирование диктатур в Европе в это время и в Лондоне воспринимали как вполне нормальное или по меньшей мере закономерное явление» (с. 63). Рассказывая о французской реакции на переворот, Екабсонс характеризует ее как «одну из самых прохладных, хотя на официальном уровне это почти не проявлялось, за исключением усилий посла Франции Ж. Трипье активно защищать арестованных лидеров социал-демократов». При этом автор не только сильно сглаживает гораздо более негативные оценки режима Улманиса, бытовавшие во французских политико-дипломатических кругах в то время, но и зачем-то пускается в рассуждения о том, что «Франции, так же как и Великобритании, вовсе не был чужд политический радикализм в своей внутренней политике» (с. 65). В США, по его мнению, придерживались сугубо прагматической позиции, согласно которой постоянная и прогнозируемая власть в Латвии казалась более отвечающей американским экономическим и политическим интересам. Поэтому, например, среди тех, кто поздравил латвийского посла в СССР Билманиса с государственным переворотом, был и первый посол США в Москве Уильям Буллит.

Мартовский переворот (1934 г.) в Эстонии, несомненно, повлиял и на активность проулманисовских заговорщиков. Отношение Таллина к «последователям» было весьма позитивным, хотя в эстонской прессе и проскальзывали горделивые нотки по поводу большей «законности» собственного нового режима в сравнении с латвийским. К этому следует добавить и некоторые взаимные опасения изменения внешнеполитических симпатий (подозрения в излишнем прогерманском, пропольском или даже просоветском крене), несмотря на подвижки в формировании «Балтийской Антанты» за счет подключения Литвы. В свою очередь, интерес Каунаса присоединиться к эстоно-латвийскому альянсу диктовал и более эмоциональную поддержку переворота 15 мая, патетически приравненного диктатором Антанасом Сметоной к собственным «литовским переменам»[435] (с. 67).

Польша, имевшая в межвоенный период небольшой участок границы с Латвией, пыталась и до улманисовского переворота найти среди латышского офицерства почитателей авторитарно-националистического режима Юзефа Пилсудского и последователей идей «санации». С этой целью польский посол в Риге Мирослав Арцишевский даже установил тесные контакты с руководителем фашистской организации «Угунскрустс» (в латышской традиции – название свастики) Густавом Целминьшем.[436] По мнению Екабсонса, польское правительство и дипломатия встретили переворот 15 мая «со смешанными чувствами»: с одной стороны, устанавливался родственный политический режим, с другой стороны, неприятие вызывало принудительное сворачивание общественной деятельности польского меньшинства, особенно в Латгалии. По мнению автора, «надежды главным образом были связаны с очередными иллюзиями Польши относительно возможности внешнеполитически приблизить или даже привлечь Латвию к Польше, реализуя зачастую амбициозные цели этого государства во всем регионе» (с. 68). Представители правящих кругов Финляндии также в целом приветствовали переворот в Латвии, хотя и предпочитали это делать в неофициальной обстановке (после неудачной попытки фашистского мятежа и «похода на Хельсинки» в марте 1932 г.).

На реакцию Швеции повлияли внутриполитический вес критически настроенных к диктатурам социал-демократов, а также сорванный из-за переворота 15 мая визит в Ригу главы МИД Рикарда Сандлера, состоявшийся в итоге только в 1937 г. Вместе с тем автор подчеркивает скрытые симпатии к перевороту шведских правых и некоторых дипломатов. Притом что в большинстве своем шведам, по словам латышского эмигрантского историка Эрика Андерсона, установление в Балтии «полуфашистских режимов» очень не нравилось, еще больше снижая и без того небольшой интерес к этим странам.[437]

Отношение дипломатии фашистской Италии к перевороту характеризует тот факт, что 16 мая 1934 г. именно итальянский посол Ф. Мамели был первым из иностранных представителей, поздравившим Улманиса с «достигнутым». В Риме остались довольны распространением фашистского влияния в регионе, хотя реальные интересы Италии на Балтике были мизерными. Отмечается, что один из идеологов фашизма Алессандро Паволини, посетивший с пропагандистским визитом Ригу уже летом 1934 г., характеризовал политику правительства Улманиса как «следование деятельности Муссолини и фашизму» (с. 71). Впрочем, последовательным эпигоном итальянского фашизма латвийский диктатор не был – он периодически увлекался разными, порой абсолютно противоположными «немарксистскими» течениями.

Автор приходит к итоговому выводу, что «К. Улманис и В. Мунтерс[438] не ошибались, оценивая общую реакцию. Однозначную официальную реакцию осуждения не выразило ни одно государство, не считая СССР, который это делал не на дипломатическом уровне, а главным образом на уровне прессы, что предусматривалось заранее». В заключительной части статьи наиболее чувствительной для режима Улманиса он обозначает критическую реакцию шведов, вовсе не упоминая о Франции. Также следует обратить внимание на одну вопиющую странность в статье Екабсонса: нацистскую Германию образца 1934 г. он называет… не тоталитарной, как именует СССР того времени, а «всего лишь» авторитарной – наряду с Польшей и Литвой! (с. 74.)

Статья главы Комиссии историков при президенте Латвии академика Инесиса Фелдманиса «Волны авторитаризма в Европе после Первой мировой войны» (с. 77–89) представляет собой обзор «трех волн» авторитаризма, заметно выпадающий за тематические рамки данного сборника и призванный, судя по всему, вписать «поздний» латвийский случай в общую картину «нормальности» недемократических режимов в межвоенной Европе. В статье, среди прочего, пробрасывается тезис о том, что палитра авторитарных режимов в Европе того периода была пестрой, их никак нельзя называть фашистскими. Также Фелдманис без всякой критики дает ссылку на мнение о том, что «авторитарные режимы пытались обеспечить национальную интеграцию и были ориентированы как против либеральной демократии, так и против тоталитарной диктатуры» (с. 86).

В статье доктора Илгварса Бутулиса «Некоторые аспекты переворота 15 мая в авторитарной идеологии К. Улманиса» утверждается: «как современники, так и большинство позднейших исследователей сходятся во мнении, что идеологией режима К. Улманиса был латышский национализм, который требовал восстановить национальную