Сталинград: дорога в никуда - Анатолий Алексеевич Матвеев

Стоит посыльный, недоумевает и спрашивает:

– И танки-то тоже ваши?

А пятеро улыбаются и шутят:

– Да нет, мы у немцев в долг до завтра заняли.

Он, кивая и глядя на распластавшихся недвижимых фрицев, покачивая головой вправо-влево, радостно произнёс:

– Знатные трудодни.

А ему чуть ли не хором ответили:

– За такую работу надо по полтора, а то и по два дня ставить. Ещё и премию сверху хорошую дать.

Посыльный кивает головой вместо ответа, смотрит то на не переставшие чадить танки, то на серых, как неподвижные ящерицы, убитых фрицев и, разводя руками, спрашивает:

– А доложить то что?

Переглянутся эти пятеро и, улыбаясь, скажут:

– Доложи, как есть: держимся пока.

Потом помолчат и добавят с грустью:

– Вот Сидоркин преставился. Осколок в животе застрял. Тянул, тянул, а отдышал своё. Это он танки и укокошил. Эх, хороший был человек. Муху на лету убьёт, а уж по танку никогда не промахнётся. Отмучился. Ему медаль хоть бы посмертно. А то погиб человек, геройски погиб. Пусть хоть медалью за два танка его отблагодарят.

Покачает вверх-вниз головой посыльный и, очумевший от увиденного, побежит докладывать в полк. А уж оттуда в дивизию. Оттуда в армию позвонят.

Успокоится сердце комармии: выстояли, выдюжили. И улыбнётся он, и всем от этого в штабе станет легче. Только надолго ли?

Пусть, пусть звонят из штаба фронта: есть теперь, что сказать. И главное – пусть людей пришлют.

Кожа на руках комармии порозовела и засочилась кровью, только сейчас он почувствовал боль. Затряс руками с растопыренными пальцами, но не помогло.

С тазом разведенной марганцовки прибежала медсестра, окунула его руки в раствор и стала бинтовать. Боль перешла в жжение. Но нет времени на расслабление. День ещё не кончился. Немцы пообедают и снова начнут.

И уже фронтовое начальство про наступление забыло, как будто и не собиралось этого делать.

Теперь только одно сидело в голове комармии и стучало в висках – выстоять. А для этого нужны люди, не вечером, не ночью, а здесь и сейчас.

До ночи бы выстоять. Ночью немцы спят. А за ночь, глядишь, людей и подбросят. Не могут не подбросить. Должны. Обязаны.

Наскребли при штабе и по тылам двадцать человек. А куда этих двадцать человек двинуть? Куда ни кинь – везде надо. А где больше всех надо, не поймёшь.

Позвали обедать. Что ел, даже не подумал. Еда немного успокоила. Вышел курить, опять вернулся и опять вышел. Нет покоя. Только сядешь, только сердце отпустит, а немцы опять полезут. Смотрел на часы и прикидывал, сколько до наступления темноты осталось.

Не могут же немцы вечно жать. У них тоже не семь жизней. И людей в их дивизиях больше не становится. А вновь прибывшим немцам ещё надо втянуться в войну, прочувствовать запах крови, свежего мяса и прогорклого сгоревшего пороха.

И второй раз фашисты рыпнулись. Только силы не те. А те люди, которые могли бы, лежат с открытыми глазами и безучастно смотрят кто в небо, кто в землю. И нет им никакого дела ни до Сталинграда, ни до Волги.

И не помогли самолёты с крестами, как ни старались. Оборона русских не сломалась, не рассыпалась.

И наступила долгожданная ночь. И выдохнули и с той, и с другой стороны. И полетели отчёты. Одни в Берлин, другие в Москву.

Успокоился комармии, сел, прислонился к стене и заснул. И штаб не дышал, боясь нечаянно разбудить.

Но что может сниться на войне? Только война. Вздрогнул комармии и проснулся. И первый вопрос задал, едва открыл глаза:

– Пополнение?

Начштаба повернул отяжелевшую голову и сказал:

– Не звонили ещё.

Комармии уже дёрнулся к телефону, как тот задребезжал. Комфронта недовольным голосом сказал:

– Дивизию переправляем.

От радости комармии долго тряс трубку, словно ещё не веря, что дали дивизию. Но дивизия переправилась с приказом комфронта отбить вокзал и вершину Мамаева кургана.

Комармии сначала удивился, потом возмутился, промолчал и подумал: «Что сделано, то сделано. Даже эти две задачи как магнит притянут немцев. А значит, в других местах можно продохнуть».

По-военному переправу дивизии следовало назвать форсированием водной преграды при огневом воздействии противника. Так комдивизии и сказал замкомфронта. Зря сказал, только нервы потратил. У того в голове только приказ и глаза навыкат. А уж что и как, не его дело.

Переправились с горем пополам. Немец лупит, Волга дыбится. Те, кому повезло переправиться, с берега сразу в бой.

Дивизия ударила. Взяла нахрапом вершину кургана, долго истекала кровью, пытаясь удержать курган, потом откатилась. И снова в атаку, и снова откатилась. Вокзал остался за немцами и вершина. От батальона ноль без палочки, от другого тоже, а результата никакого. Всё впустую. Как говорится, всё коту под хвост.

Кому-то очень хотелось радостным голосом, доложить на самый верх, в Москву:

– Вокзал и Мамаев курган наши.

Но не случилось. И полдивизии как не бывало, ранены и убиты. Комдивизии курил не переставая, внутри него всё кипело. Ещё день, два и неким будет командовать. Кого винить – комфронта, комармии? Кого ни вини, людей уже нет. И верхняя бездумная настырность раздражала его. Но приказ не отменяли.

На воздухе было легче. За сутки привык и уже не чувствовал запах гари. Посмотрел на часы.

Сталинградское время глазами не определишь. От дыма небо кажется сумеречным, и солнце проглядывает, как сквозь неплотную ткань. Поди пойми, то ли полдень, то ли вечер. Город чадил, догорая, к небу тянулись столбы прогорклого дыма и утекали за Волгу.

И понял комдивизии, что не взять ему Мамаев курган и вокзал не удержать. Так и случилось. Только людей зря положил. И будет дивизия истекать кровью, а когда кончатся силы, окажется всё напрасно. И кого винить в этом? Кого? Немцы все равно разрезали армию, как пирог, и вышли к Волге. Что с Мамаева кургана, что с берега, все переправы видны, как ни крути.

Встал комдив и вышел на воздух. Там и курится легче, чем в блиндаже, и мысли не так сильно одолевают. Только спокойней не стало.

Командующий фронтом

Немцы наступали. Не на стыке двух армий, где командующий фронтом их ждал, а навалились сначала на одну, потом на другую. Фронт затрещал, и казалось, вот-вот лопнет и полетит в тартарары. И ничего он не сможет сделать, а только угнувшись переживать не за солдат, не за Сталинград, а за себя.

Рухнет фронт, возьмут немцы город, и не простит ему верховный, не простит. Такие мысли угнетали ещё