Сталинград: дорога в никуда - Анатолий Алексеевич Матвеев

Он хотел удержать немцев между Доном и Волгой, а они, порвав крепкую, как ему казалось, оборону, помчались к Сталинграду.

И он вдруг осознал, что город не готов к обороне. И сил, чтобы удержать город, и подготовки нет. Ни противотанковых рвов, ни траншей, ни огневых позиций – ничего. А самое главное – людей нет. Только одна дивизия НКВД да рабочие батальоны. А всё, чем он командует, далеко, и когда вернутся, отступая, неизвестно. Если вернутся. А может случиться и такое, что расчихвостят при отступлении его две армии в пыль и муку. И будет он отставной козы барабанщик.

Они сейчас, обороняясь, отступают. Дивизий много. Но что это за дивизии? Одни сформированы летом и сразу оказались на передовой. Другие уже успели повоевать, и людей в них столько, что и на бригады не тянут. Хорошо если наберется тысяч пять-шесть, а в иных и этого нет. Как нет пока той точки, от которой, отталкиваясь, можно создать устойчивый фронт.

Он так и не понял. Не понял, что нельзя бросать в наступление измотанные беспрерывными боями войска и при этом требовать от них жесткой обороны.

Разные мысли возникали у комдивизий, когда сверху спускали приказ, и они думали:

– Неужели он не знает нашего истинного состояния? Дивизии почти «голые». Ни артиллерии, ни людей. Много ли навоюешь одними винтовками?

В сентябре он проглядел главное. Он проглядел, что в помощь немецким пехотным дивизиям подошли танковые. И сиюминутные успехи начала сентября не принесли ничего ни армиям, ни ему. Только потери, потери. И он сам, и весь фронт висел на волоске. Но главное – он сам.

Верховный ему это не простит. Развал Брянского фронта и сдачу Орла и Брянска простил, а Сталинград нет. И горько ему стало от этих мыслей.

А немцы уже ворвались в город и вышли к Волге. Кем воевать, кем отбиваться? И послал переправившуюся с горем пополам через Волгу дивизию взять вокзал и Мамаев курган. И взяли. Радостным голосом отрапортовал на самый верх:

– Вокзал и Мамаев курган наши.

А как же, надо перед другими фронтами в грязь лицом не ударить, показать немцам кузькину мать. Чтоб на самом верху заметили его радение, чтоб всем в пример поставили. Вот какой Сталинградский фронт молодец. Немца бьёт и бьёт.

Но это только слова, слова. А результат… Доложил – и зря. Ни вокзал, ни курган не удержали.

А верховный не забудет, спросит, обязательно спросит и про вокзал, и про курган. Что ответить, что?

Курган, курган, будь он неладен. Сколько ещё дивизий надо бросить, чтоб взять, и сколько ещё, чтоб удержать. Да где их взять? Бесконечно давать не будут. И другим фронтам надо. Не ему одному.

Третий раз комармии пошёл встречать комфронта, а того всё не было. Первые два раза зря проходил. Комфронта так и не переправился. Комармии, все больше и больше раздражаясь, ходил по берегу взад-вперёд, вглядываясь в гладь Волги.

Прибытие комфронта, который не очень-то любил вылезать из блиндажа, не предвещало ничего хорошего. Появится и будет материть всех направо и налево, и плевать, что армия держится из последних сил.

Комармии, озлобленно пиная валявшиеся на песке под ногами деревяшки, ходил по берегу взад и вперёд и без конца курил.

Бесконечной, непрерывной вереницей тянулись к переправе раненые, в окровавленных повязках, поддерживая друг друга. За ними, работая локтями, извиваясь, как змея, с забинтованными ногами, тяжело и часто дыша, полз красноармеец.

Комармии отвернулся и стал вглядываться в темнеющую гладь волжской воды. Только в третий раз комфронта, перед этим долго раздумывая, решился на утлом бронекатере, как на какой-нибудь рыбачьей лодке, как какой-нибудь босяк, переправиться в Сталинград.

Как он не хотел в Сталинград, а пришлось. С самого верху позвонили. Сам позвонил. Вот и пришлось рисковать.

И мысль, что он может погибнуть от случайного снаряда или бомбы, не давала ему покоя. Даже раненого его не спасут. Попробуй вытащи с середины Волги с тонущей скорлупки хоть комфронта, хоть кого, когда немцы палят так, что небо с овчинку кажется. И чихнуть не успеешь, как рыб кормить отправишься.

И всё-таки его переправили. Скрипнули сходни под тяжестью комфронта и замолчали.

Он появился в штабе армии неожиданно и прямо с порога сказал:

– Пришел поглядеть, как вы тут живы.

Все встали и, глядя на него, ждали, что он ещё скажет. Может обматерить, за ним не заржавеет. Судя по голосу, думали, грозы не избежать.

И, правда, он недовольным голосом, делая на последнем слове ударение, сказал:

– Товарищ Сталин приказал самому побывать у вас и доложить, что здесь творится.

Где-то далеко грохотало. Он, оглядев стоящих и подавшись вперёд, спросил:

– А где комармии?

Начштаба вдохнул и выдохнул:

– Пошел встречать вас.

– Где его чёрти носят? Или думает, он один у меня?

Начштаба дернул плечами, не зная, что ответить, чтоб не вызвать бурлившее недовольство в комфронта наружу. И приготовился докладывать обстановку, потянулся рукой к карте.

Но комфронта отмахнулся, не за этим приехал. У него было только одно желание: побыстрее убраться отсюда. А то наступит ночь и придётся куковать на этом берегу. Оставаться не хотелось. В этом непрекращающемся грохоте ему было не по себе. И он по поводу отсутствия комармии выругался:

– Шляется х…р знает где, а я сиди жди. Больше мне делать нечего…

И желая сказать хоть что-нибудь штабным, раз комармии нет, произнёс:

– Думал, у вас тут дым коромыслом, а у вас тут ничего, спокойно.

Начштаба вслух не сказал, а про себя подумал, глядя на комфронта:

– Днём бы посмотрели, как нам тут весело.

Вернулся комармии и пошли ужинать. А как же, начальство, да ещё с дальней дороги, и не покормить. Ели молча, говорить не хотелось.

Прибыл вызванный комдивизии. И комфронта, строго глядя на него, вытирая замасленный рот салфеткой, недовольным голосом спросил:

– Как же вы немцам тракторный завод-то отдали?

Комдивизии, не чувствуя за собой никакой вины, глядя в глаза комфронта, доложил:

– Сколько могли, держались. Нет людей. Кончились люди.

И этому уставшему до безумия человеку хотелось упасть и заснуть хотя бы часика на три. А стоял перед комфронта и держал себя из последних сил, чтобы не упасть и не заснуть.

Комфронта махнул рукой, не желая продолжать раздражавший его разговор, и склонился над тарелкой.

Комдивизии, повернувшись и опираясь на стенки блиндажа, тяжело переставляя ноги, вышел.

После этого комфронта заспешил к себе, на другой берег, чтобы позвонить и отчитаться, что лично побывал в