Сталинград: дорога в никуда - Анатолий Алексеевич Матвеев

Но он, не переставая, орёт. Кажется, каждый готов его пристрелить, чтоб больше не слышать душераздирающего крика.

Сверху летит граната. Вилли смотрит, как она медленно падает, как будто это не граната, а птица. Сейчас она упадёт, взорвётся, и это последнее, что он видит в жизни. Успевает уткнуться лицом в землю. Барабанные перепонки сейчас треснут. Что-то сильно ударяет по каске. Жив. Даже не ранен.

Крикун замолчал – это хорошо – может, навсегда. Через секунду все забыли о нём.

Пушка грохочет, пулемёт замолкает, мы ползём вперёд. Ещё чуть-чуть – и мы ворвёмся в дом. Последний бросок. Сверху, одна за одной, падают гранаты, и осколки летят над нашими головами. Хочется вжаться в груды кирпича и щебёнки. Гранаты, гранаты. Они сыплются нам на головы, как дождь. Не отрывая лица от земли, шепчем:

– Господи, спаси!! Господи, помилуй!!!

Наступать охота пропала. Теперь самое время отползать, пока всех не убили. Артиллеристы прикрывают нас. Убегаем и прячемся за стену, смотрим, кого нет. Выглядывать и смотреть, кто, где лежит, нет желания. Смерть только и ждёт нас.

Артиллеристы спускаются к нам. У них двое убитых и один раненый. Они сидят на корточках в углу и молчат, ещё не осознав, что остались живы. Седоусый артиллерист, глубоко вздохнув, сказал раздраженно:

– Что они так вцепились в этот дом? Можно подумать, у них там жена и дети. Черт раздери этих русских.

Он стучит кулаком по коленке, выбивая из себя накопившуюся злость, и спрашивает нас:

– Когда же это кончится? Когда?

Ему никто не ответил. Настроение у всех отвратительное. Пирожок в конуре и его не слышно. Переживает, что не взяли дом. Лучше б переживал за убитых.

Вилли уже второй год на войне, а ему кажется, что всю жизнь. А вся предыдущая жизнь – сон. А может, наоборот: проснусь дома, а война – просто кошмарный сон, просто сон. И Сталинград – сон, и Пирожок, и всё, всё…

Хелен так ни разу и не написала. Наверное, кто-нибудь другой крутится вокруг неё. Ей льстит чужое внимание. Может, она думает, что меня нет среди живых. Писать мертвецу выше её сил.

Злоба охватывает Вилли, и он думает: «Будь она проклята, и все вместе с ней».

Писем от отца давно нет. Может, он тоже понял, что взять Сталинград не просто. Ох как не просто. Перестал писать и спрашивать: «Когда, когда, когда?»

Мать пишет только про себя и чуть, про отца. Наверное, благодаря её молитвам он жив. Он ещё жив…

Наш фронт сейчас – широкая улица между выгоревшими дотла домами.

Вилли, осторожно выглядывая, смотрит на соседний дом и говорит сам себе:

– Война в России – это война.

Кто-то, стоящий рядом, спрашивает:

– Ты о чём?

Вилли не отвечает, только отмахивается. Говорить не хочется. А хочется спрятаться куда-нибудь, не видеть никого и ничего и не слышать, а только повторять как молитву:

– Война в России – это война.

И просить бога, чтоб она поскорей закончилась. Поскорей. От былого лоска и уверенности прошлого года нет и следа. Мы – кучка завшивленных, покрытых грязью, безумно уставших людей.

Из приёмника раздаётся его голос. Мы распрямляемся, затихаем, боясь пропустить хоть одно слово. Он воодушевляет нас. Мгновенно забываем, что было пять минут назад. И каждый повторяет, как молитву:

– Кто, кроме него. Кто, кроме него.

Приёмник хрипит, исковерканные слова вылезают из него, и всё равно радуют слух и дарят надежду. Мы ловим каждое слово, словно боимся, что слов не хватит на всех. Молчим, и каждый готов кричать:

– Мы возьмём этот чёртов Сталинград!

– Мы, мы…

Приёмник перестаёт хрипеть. Как только он замолкает, все теряют последние силы. Надо упасть и лежать, лежать, отдохнуть хоть чуть-чуть, до ужина. Спать и только спать.

Утром собраться с силами и взять треклятый дом. Может, это последний дом, который защищают русские. А за домом – Волга.

После они сдадутся, и мы, наконец, разъедемся по домам. Все вспоминают про Рождество и думают, что будут встречать его дома, вспоминают своих домашних и улыбаются.

Одна надежда, что всем воевавшим дадут по медали «Сталинград». Не можем же мы приехать в Германию на Рождество без медалей. Можно произнести тысячу слов о нашем героизме здесь, но одна медаль перевесит все слова.

Когда рассказываешь о боях, все глядят не в рот, а на медаль. Она красноречивее всех слов.

Вилли смотрит в небо, над головой проплывают закопченные облака, он с сожалением думает:

– Только бы нам не надорваться в этом наступлении.

Но откуда-то прилетают снаряды и рвутся на улице, брызгая осколками во все стороны, поднимая столбы пыли до неба.

Если вдруг наступит тишина, все сойдут с ума. Тишина пугает людей, привыкших к грохоту. В тишине есть что-то противоестественное для людей, живущих на войне.

Наступает ночь, и становится тише. И всё равно где-то грохочет, стрекочет. Даже ночью война не отдыхает.

Вилли падает и проваливается в сон. Снится мать, и он улыбается, но вдруг ему становится страшно. Что она делает в Сталинграде? И их дом как оказался тут? Если русские разрушат их дом, где они будут жить? С чувством страха просыпается. И думает: «Слава богу, это только сон. Только сон».

Долго ворочается с боку на бок, но заснуть не удаётся. Хуже того, вши тоже проснулись и решили плотно поужинать. Вилли ругает их:

– Когда же, чёрт вас возьми, вы угомонитесь.

Они не слышат его. От сытой жизни только жиреют. Вилли с остервенением скребёт искусанные места, чтоб унять нестерпимый зуд. На секунду это помогает. Скорей бы наступило утро, может, тогда они угомонятся. Не могут же они бесконечно, сутками напролёт, пить его кровь.

Нюрка

Митька обвыкся на войне и чутьём маленького зверька научился находить еду. Её всё время надо искать и искать. Ведь завтра можно ничего не найти. А бегать целый день с пустым желудком не очень-то весело. Забираясь в разбомбленные дома, он первым делом искал кухню в надежде, что люди, покидая свои квартиры, оставляли хоть что-нибудь съестное.

И ему однажды повезло. Здорово повезло. В одной квартире нашёл мешочек сухарей и был так счастлив, что вскрикнул от радости. Эту находку таскал везде с собой. И рука, повинуясь зову желудка, нет-нет да и тянулась туда. Поэтому не прошло и трёх дней, как от сухарей ничего не осталось. Даже пыльные крошки, с