Сталинград: дорога в никуда - Анатолий Алексеевич Матвеев

Ещё раз осмотрелся. Прикинул, сколько бежать по открытому пространству до первой воронки. Любая пуля, любой осколок могут вмиг отправить на тот свет, а ему ещё сына растить и растить.

Иван выбежал и, кидая тело то вправо, то влево – так труднее в него целиться, – вмиг оказался перед воронкой и нырнул туда. Лёг на спину, посмотрел на небо. Сентябрьский воздух был прозрачен, и оттого небо отдавало синевой сильнее, чем летом. Повернулся набок. Воронка свежая, ещё не оплыла, не замусорилась. И глина с красным отливом блестела, как снег. Взял кусочек в руки и долго мял, стараясь понять, хороша ли она. И сколько потребует песка, чтоб стать после высыхания такой крепкой, что её из пушки не расшибёшь. Открыл пустой сидор и стал бросать туда куски глины, стараясь набить как можно плотнее.

С полным сидором возвращаться тяжелее. Уже не попрыгаешь туда-сюда. А всё равно бежишь согнувшись – привычка, чем ниже к земле, тем меньше вероятность, что зацепит.

В подвал влетел, отдышался, посмотрел на отдыхавших, и на вопрос Григория: «Ты чего, Иван?» – ответил, вынимая руки из лямок:

– За глиной ходил.

Григорий порадовался тому, что дело сдвинулось и у них скоро будет печь. Иван вытряхнул мешок в углу на пол и пошел опять. Успокоился, когда куча в углу выросла и ему показалось, что теперь точно хватит. После этого лёг и подумал, что простое дело сложить печь в другое время не вызвало бы столько забот, как сейчас. А здесь на войне трудно найти даже самые простые, но нужные вещи: мастерок, молоток, корыто, ведро.

Правда, стараниями Леонида мастерок обнаружился в соседнем подвале. Капля цементного раствора, прилипшая к нему, говорила о том, что к печному делу он касания не имел. Корыто, пробитое в двух местах осколками, Леонид нашел на втором этаже, а молоток обычный плотницкий, оставалось найти песок и принести воду.

Песок Иван надеялся найти в соседних воронках, а с водой закавыка. Волга рядом, в ней воды, хоть залейся, но таскать придется фляжками. Другой тары нет, да и с другой под пулями не набегаешься. Придётся Леониду потрудиться, не один раз за ночь сползать туда-сюда. А пули и ночью летают. Фашист патроны не считает. А чего считать, вся Европа не покладая рук круглые сутки на него работает. Вот он и лупит и день и ночь, пока самому не надоест. Многое произошло за эти дни. Многое.

Немцы почувствовали, что не могут безостановочно рваться вперед. В сорок первом все легко давалось, в сорок втором всё по-другому.

Здесь, в Сталинграде, каждое наступление стоило большой крови, а побед не наблюдалось. Почему, никто не знал ни здесь, в Сталинграде, ни в далёком, далёком Берлине. Словно время остановилось, и стрелка качалась туда и сюда, не зная, куда она двинется, то ли в прошлое, славное и вдохновляющее, то ли в неизвестное будущее, и когда эта стрелка будет двигаться, никто не ведал.

А город продолжал содрогаться от взрывов. И все, волею судеб, оказавшиеся в нём, вздрагивали и мечтали только об одном, чтобы скорее это всё закончилось. Они – новые, временные жители Сталинграда. Сколько им ещё тут пребывать, где каждая противоборствующая сторона считает, что город их. Но пока всё это грохочет, взрывается, он ничей, и чьим и когда будет, неизвестно.

Леонид

Город, казалось, вымер, ветер гонял по улицам обрывки газет и высохшие листья. Только стрёкот пулемётов и хлопки орудий говорили о том, что город живёт, живёт не свойственной ему жизнью, с другими жителями, с другими правилами, но живёт.

В качестве рядового стрелковой роты Леонид оказался в Сталинграде. В другой бы раз после их городишки стоящий над Волгой город показался бы громадиной. Но сейчас это были просто развалины, которые и назвать-то городом язык не повернётся.

Как-то так получилось, что Леонид стал на посылках: воды с Волги принеси, донесение доставь, сбегай немцев посмотри. Другой бы обиделся: всё он да он, а Леониду вроде как нельзя. Он же самый молодой, и матери рядом нет, которая не только скажет: «Отдохни, Лёнчик», – не только прижмёт к себе и погладит по голове, а и успокоит его взбудораженную душу.

Григорий – не мать. Скажет вроде мягко, а делать надо. Потом спросит, обязательно спросит, никогда не забывает спросить.

Леонид вспомнил, как его первый раз послали за водой. Когда стемнело, собрали фляжки, что были, и пополз потихоньку. Страшно, сердце стучит, сыпанёт немец пару снарядов, и от него мокрого места не останется. Темно кругом. Пока темно, ползёшь. Как осветительная ракета вспыхнет, прижмёшься к земле и ждёшь, пока погаснет. Погасла – быстрей вперёд. Немцы тоже не дремлют, не глухие. Услышали шорох, и давай палить. И казалось, все пули, все трассеры летят только в него. Наши, хоть и редко, отвечают.

Как до Волги дополз, не помнил. Сначала лицо умыл, по голове мокрой рукой провёл. За столько дней и забыл, когда умывался. И только потом напился. Воды набрал, портянками фляжки обмотал, в вещмешок сложил, на Волгу посмотрел. В темноте много не разглядишь, другого берега и не видно. Ещё раз лицо ополоснул – и обратно.

Немцы опять за своё. Сам-то в канавке спрятался, а вещмешок торчит, вот одну флягу и зацепило. Она вдребезги, вода на спину, неприятно, мокро, а что делать. Слава богу, жив, даже не ранен. Успокоился и дальше, где ползком, где на карачках. И уже не о себе думаешь, а надо воду людям донести.

Как до своих добрался, трудно сказать. Пришел, вещмешок на пол осторожно положил, и силы кончились. Лег и лежит, спина мокрая, а вставать неохота. Все понимают, никто слова не сказал. Дырки в вещмешке сами собой не возникают.

А после бегал за водой, как в магазин. И напоминать не надо.

А раз как-то ползёт за водой, а немец взялся стрелять. Долбит и долбит, не пройти, переждать надо. Юркнул в подвал и свалился на что-то. Сначала подумал, кирпичи. Руками потрогал – книги. Под самую завязку завален. Держит в руках книгу и радуется, словно старого знакомого встретил. А что за книга – поди, пойми: темень, хоть глаз коли.

Целый час немцы не унимались. Затихли. Пополз Леонид дальше, место заприметил. Хотелось ему книг набрать и себе и другим, а то