Сталинград: дорога в никуда - Анатолий Алексеевич Матвеев

– Дурак, схлопотал бы пулю и лежал бы рядом с немцем.

Страх вылез наружу, и мороз пробежал по коже. Понял, в какой тревоге за него мать. Защемило сердце, полились слезы. Благо Леонид был один и их никто не видел. Напряжение пережитого, должно быть, спало. Он достал из кармана обмусоленный сухарь и стал грызть. А ведь мог и не вернуться. Пуля-дура могла и его найти. Впервые почувствовал, что жизнь может оборваться в любой момент. Для этого совсем не нужны чрезвычайные обстоятельства. Любая случайная пуля или осколок – и все. Так просто уходит из жизни человек. И это может в любой момент случиться с ним. Раньше об этом не думалось.

К своим вернулся, когда волнение улеглось. Рассказывать не стал, ещё засмеют. Что-что, а смеяться не разучились, был бы повод. Так вывернут, так распишут, что три дня хохотать будут да ещё неделю посмеиваться. Так что лучше промолчать, и он промолчал.

Только Григорий, посмотрев на него, спросил:

– А ты часом не заболел, Леонид, а?

Он дёрнул плечами и ничего не ответил. Григорий по-доброму, кивая на койки, сказал:

– Ну, иди, полежи, полежи.

И добавил, покачивая головой:

– Отдохнуть тоже надо…

И не знал ни Григорий, ни Леонид, что война – это болезнь, заболеваешь сразу, на передовой. И вонзается страх, и живёшь с этим страхом. Он то прижимает так, что дышать тяжко, то отпускает, а когда отпускает, сил не остаётся. Остаётся озноб. Только мирные сны и спасают, как отдушина. Уснуть бы, и спать, спать, спать, пока бы война не закончилась, а проснуться в тишине и покое и вспоминать войну как страшный сон. Просто сон.

Леонид лег, не снимая шинели, и не заметил, как заснул. И сквозь сон услышал разговор.

– Сентябрь уже.

– Какое число?

– Наверное, пятнадцатое.

– А день какой?

– Неважно. На войне воскресений не бывает. Каждый день будни.

А Леонид, свернувшись калачиком, спит. И если в километре от тебя грохочет канонада, а рядом с тобой ничего не взрывается, то это уже не война, а отдых. И снится ему мать и дом, и он улыбается во сне. И не думает.

Чем это кончится – битва за Сталинград и вся война?

Старик и Митя

Старика Митька заметил сразу, но подходить не стал. А что подходить? Наверное, у него, как и у Митьки, нет ничего.

Но дед, приложив ладонь ко лбу, вглядевшись, позвал, махая рукой:

– Малец, подь сюда.

Митька остановился и посмотрел на зовущего. Старик в валенках, в цветастой истёртой рубахе, в ватных стеганых штанах и засаленном картузе сидел на покосившемся табурете, дымил самокруткой и махал ему рукой.

Подошел. Старик, выпустив изо рта дым, закашлявшись, согнулся. Прокашлявшись, распрямился, вытер рот, внимательно, с прищуром посмотрел на него и спросил:

– Ты чьих будешь?

Митька пожал плечами.

– Ты что, немой, что ль?

– Нет.

Дед, слегка усмехаясь, сказал:

– А я думал, немой.

Пыхнул дымом и спросил:

– А живёшь-то где?

– Здесь.

– Понятно, что не в Москве. Здесь-то где?

– Там, – показал Митька в ту сторону, откуда пришел.

– А звать-то как?

– Митя.

– Дмитрий, значит. А родители-то где?

– Отца немцы убили. А мать пропала.

– Ничего, глядишь, найдётся. А с кем обитаешь?

– С Натальей.

– Не дочка ли Андрей Иваныча? Белокурая такая?

– Тёмная.

– Тогда не знаю, – сожалея, сказал дед.

А потом, на секунду задумавшись, добавил, кивая в сторону стоящего сбоку дома:

– Вон моя кватера.

Митька посмотрел в ту сторону, куда кивнул старик.

– Вон, вон окна на втором этаже.

Но на втором этаже и во всём доме не было окон, а только пустые проёмы.

Старик вытер глаза и сказал с горечью:

– Всё немец порушил, всё перековеркал, всё сломал. Дочка только замуж вышла, ещё и толком не жили. А зятя в армию забрали. Где теперь? Жив ли? Дай бог, чтобы жив. Дай бог. Немец, уже почитай, месяц Сталинград воюет. А толку? Сколько своих людей положил, страшно помыслить. Оно понятно. Гитлер только деньги считает, а что людей считать. Люди – навоз. Деньги – сила. Вот я плотник и немец плотник. И что он с этой войны иметь будет? Что?..

Старик возвысил голос:

– Смерть свою будет иметь. А Гитлеру что? Гитлер денюжку в карман положит. Ему радость, матери горе.

Митька стоял и переминался с ноги на ногу. Ему давно надоело слушать старика. Наконец он набрался духу и сказал:

– Мне пора.

– Постой, – сказал невыговорившийся старик.

– Меня Наталья ждёт, – взмолился Митька.

Старик затряс головой, на его тусклых глазах проступили слёзы. Сунул руку в карман, долго шарил, вытащил затёртый сухарь и, протягивая, сказал ласково:

– На, бери, бери.

Митька взял. А старик, замахав ладонью, произнёс обиженно:

– Ступай, раз ждут.

Митька уже хотел уходить, а тот опустил голову, как бы разглядывая носки валенок. Ему ещё много чего хотелось сказать. Кто он такой, Николай Мефодьевич? И спроси любого, каждый скажет – это лучший плотник во всём городе. Второго такого, поди, сыщи. Кто, кто на полгорода рамы сделал, кто? А сколько столов и табуреток, сколько? Не счесть. Где всё это? Город пропал, живого места не осталось. Всё прахом пошло. И он сказал то ли себе, то ли Митьке:

– Денег-то сколько, трудов сколько!

– Чего трудов? – спросил Митька.

– Обратно построить все. Кто ответит за порушенное это? – спросил старик, показывая рукой на свой порушенный дом. Помолчал и продолжил: – Гитлер ответит, Гитлер.

И слёзы брызнули из глаз, и кашель долго не отпускал, от которого согнулся. Распрямился и сказал:

– Вон у Васильевых прям во дворе бомба бухнула и их сыну, Ваське, ногу поранила. Лежит теперь. А раньше носился как угорелый…

Потёр кулаками глаза, успокоился, посмотрел на Митьку, и, махая рукой, словно прощаясь, произнёс раздражённо:

– Ступай, ступай, раз ждут.

Митька поспешил, боясь, что старик опять будет говорить, а ему уже надоело стоять.

– У дерев, как и у людей, свое нутро и свой норов, – рассуждал старик, поглаживая окладистую бороду, когда Митька уже скрылся из вида. Потом помолчал и сказал с горечью: – Боже мой! Когда все это кончится? Ни сил уже больше нет никаких, ни терпенья.

Митька был далеко и не слышал его слов. Одно огорчало его: вот ему дали сухарь, а он ушел неблагодарный. Но если целый день простоять, то еды не добудешь. И Наталья будет злиться. Подаренный сухарь пах табаком и грызся с трудом, а насыщения не подарил.

С такими горькими