Сталинград: дорога в никуда - Анатолий Алексеевич Матвеев

Мы молчим. Страх не покидает нас.

Я понимаю, что надо копать окоп, иначе мы все будем покойниками. Осторожно выглядываю из нашей норы.

Густав лежит, широко раскинув руки. Пальцы правой руки продолжают сжимать карабин.

Смотрю на него и думаю: «Густав, Густав, ты больше не получишь посылку со сладким печеньем от мамы. Ты больше не напишешь письмо своей невесте. Пусть выходит за другого. Если будет за кого. Эх, Густав… Еще вчера ты рассказывал нам, что не должен был попасть в Сталинград, а должен быть комиссован по состоянию здоровья. Но людей не хватает, и тебя отправили сюда. Вот тебя нет. Одно радует, что я жив. И хорошо, что русский выбрал тебя, а не меня».

Где же сидит этот проклятый русский? Взглядом быстро пробегаю по пустым окнам соседнего дома. Мне кажется, что он где-то близко. Только и ждёт, когда я высуну голову, чтобы уложить меня рядом с Густавом.

Поднимаюсь на второй этаж, собираю разбросанные кирпичи и тащу их вниз. Складываю у входа, начинаю строить стену. Потом зову остальных. Сейчас главное – обезопасить себя. Говорю то ли сам себе, то ли вслух, поглядывая теперь уже с безразличием на Густава:

– Война в России – это война.

Закрыв себя стеной, начинаем сразу от входа копать окоп. Густав мешает нам. Мы оттаскиваем его к входу.

Он ещё не окоченел. Кажется, сейчас проснётся и заговорит с нами, но он не просыпается.

Принесли завтрак. Еда расслабляет нас. Но артиллерийский обстрел с русской стороны возвращает в действительность. Все бросаются в подвал и ждут, когда это кончится, с надеждой поглядывая на потолок, задаваясь вопросом:

– Выдержат ли перекрытия?

«Слава богу, русские построили крепкий дом», – думаю я про себя.

Обстрел прекратился так же резко, как начался. Мы выходим на воздух.

Ничего не изменилось, только Густав покрыт толстым слоем пыли, а особенно лицо. Так и хочется, чтобы он встал и отряхнул лицо от пыли. Но он не встаёт. И никто не хочет смести пыль с его лица.

В окопе нам не страшно. Смотрим по сторонам: над нами только небо.

Слышен гул. Это летят наши, сейчас они покажут русским. Это радует нас. Они отомстят за Густава.

Самолёты проползают над нами, и из них сыплются бомбы. Кажется, они падают на нас. Мы даже приседаем от такой мысли. Но бомбы рвутся на стороне русских, и Пирожок радостно восклицает:

– Так, так, так им и надо.

И пока бомбы рвутся там, мы распрямляемся и радуемся вместе с Пирожком, словно говорим сами себе:

– Это вам за Густава.

Облака пыли долетают до нас. Опускаем головы, чтобы пыль не легла на лица, как Густаву.

Приносят приказ: надо взять дом напротив. Значит, надо выкурить оттуда русских. Это первое задание после того, как мы оказались здесь.

Пирожок, кряхтя, поднимается на второй этаж, мы идём за ним.

Через пробитую кем-то бойницу он смотрит на соседний дом. До него метров сто, не больше. Окна первого этажа полностью заложены кирпичом, окна второго этажа – только наполовину.

Чтобы выкурить русских, надо ворваться в дом. Легко сказать – ворваться. Не хлебом же с солью они нас встретят.

Вся улица усеяна такими же, как Густав. От этого становится не по себе.

Взорвать бы стену, тогда будет легче. Но чтобы взорвать, надо подобраться вплотную, и ещё надо притащить с собой взрывчатку, заложить её под стену, поджечь фитиль и успеть отбежать на безопасное расстояние.

Всё это надо сделать перед глазами русских. Хорошо бы это провернуть ночью. Но приказ требует наступать сегодня.

На чем свет стоит все матерят штабных идиотов, писавших этот приказ, но выполнять его надо.

Пирожок смотрит на дом русских, сначала из одного окна, потом из другого. Решения у него нет, как и у всех нас.

Сто метров открытого пространства. Сто метров смерти. Одна надежда, что русские сами уйдут. Но это из области фантастики.

Нам в помощь на руках прикатывают пушку. Артиллеристы ставят её на прямую наводку и ходят так, словно они на учениях. Из дома русских по ним строчит пулемёт. Одному из них зацепило ногу. Он приседает, кричит, матерится.

Его подхватывают и тащат за нашу возведённую стену. Перевязывают. Сквозь белоснежно-белый бинт проступает кровь. Стонет. Даем ему закурить. Он, морщась от боли, затягивается и, выпуская дым из ноздрей, улыбается.

Мы понимаем его радость: на Рождество он будет дома, с родными, в Германии. От этих мыслей нам становится грустно. Со злостью вспоминаем про русских и готовы порвать их зубами. Может, мы так и сделаем, когда доберёмся до них.

Сто метров под огнём – это не шутки. Поможет ли нам пушка?

У артиллеристов после ранения товарища боевой запал исчез. Им не хочется выходить из укрытия. Может, приказ отменят, теплится в нас надежда. Пирожок посматривает на часы, время идёт, страх усиливается.

И вдруг Вилли осознал, что в Сталинграде все дороги ведут к смерти, только одна чуть-чуть длиннее, другая короче. А ему не хочется умирать. Не хочется. За кого умирать? За что ему это? Почему он должен страдать, как все. Почему?

Каждый думает про себя то же самое: «Что я могу? Я могу только умереть. А если повезёт, то уеду раненым праздновать Рождество. Если повезёт…»

Все молятся, всем страшно. Слышит ли нас бог? Или ему сейчас не до нас. Он оглох от непрерывного грохота. И махнув на всех рукой, сказал:

– Делайте что хотите.

Минуты перед атакой самые ужасные. Все внутри дрожит и трясётся. Безумными от страха глазами смотришь на остальных. Их глаза не врут, им тоже страшно. Только высунешься, и смерть схватит тебя и потащит в преисподнюю.

Все, время вышло, надо выбегать под пули русских. Может, когда я буду бежать, страх отстанет от меня. Сердце бьётся так, словно ему тесно в груди и оно рвётся наружу. Пули ударяют в валящиеся кирпичи то справа, то слева.

Пушка мешает русским прицельно стрелять. Если б не она, все были давно мертвы или ранены.

Бежим и стреляем. Куда и зачем, неважно. Когда нажимаешь на курок и пули, вылетая, толкают автомат и тебя в другую сторону, на мгновение кажется, что страх отступает.

Русский пулемёт полоснул по нам. Мы припадаем к спасительной земле. Кто-то не успел. Русская пуля вонзается в него. Он падает, зажимает рукой рану и кричит. Ему больно. Мы слышим не свист пуль, грохот снарядов, а только его голос:

– А-а-а…

Крик боли вонзается сильней, чем пули.