Мои великие люди - Николай Степанович Краснов

— Обоих в бараний рог скручу! — раскидал драчунов по разным углам.

И впору было теперь, как показалось Лявоновне, проявить ей все свое искусство. Она подошла к Ванику, сказала как можно ласковей:

— Уже поздно, касатик. Шел бы ты, милый, домой. Дома-то заждались, наверное. Вот мясо твое, неси. Матерь свою порадуй, братишечек…

Она своего добивалась, и мужики без лишних слов — один, накинув двухстволку ему на шею, другой, взвалив на спину мешок с кабанятиной, силком выставили его за дверь, продолжавшего все это время материться и грозить кулаком.

— И мне пора! — Жорик забрал свою долю мяса и вышел тем же следом. Вздохнув облегченно, Лявоновна заперла за ними.

У двора еще долго переругивались, стоя у машины. Ваник все чего-то доказывал, наконец поплелся, неугомон, домой, выкрикивая ругательства. Жорик, не тратя слов, длинно гудит ему вослед. И пошла перепалка: этот — сиреной, тот — матюком, этот — сиреной, тот — матюком. Так и ушел Ваник непримиренным. А минут через двадцать где-то неподалеку зачастили выстрелы — один за другим, видать, сразу из двух стволов. Ерке даже смешно стало:

— Экой злюка! Дуплетом жарит. А потом порох у всех клянчить будет, дурак!..

Значит, Ваник это стреляет. Досада его разбирает, что не додрался, не доругался. Долго не смолкают выстрелы. Все еще злость свою никак не истратит, нечистый дух!..

Зять тут же заснул, а у Лявоновны дел невпроворот: в хате разбросано, намусорено, хоть бы стекло битое подобрать, помыть посуду, кровь подтереть, мясо на холод вынести. А главная забота там, на огороде: не подбери сейчас кабанячьи потроха, так к утру и кишки, и брюховицу, да, пожалуй, и шкуру — все по улицам собаки порастащат…

Утром снова сошлись охотнички в хате, все четверо, вспоминают вчерашний день, ха-ха да ха-ха, со смеху рачки лазят. Будто не было ни драки, ни ругани. Опять команда Лявоновне: сжарь, бабка, мяса, свари картох! А спросили бы: спала ли ты, бабка? Это не для их разумения. Выдрыхлись, она же всю ноченьку бичевалась.

Особенно всех потешает здоровенный синяк у Ерки на руке, ею укушенной, и сам он похохатывает, шутя беззлобно:

— Ну, бабка, от тебя мне лишь одни убытки! Дальше так дело не пойдет!

А ей не до веселья: нервы вчера так они ей повымотали, что глаза бы на них сейчас не глядели. И готовить им не хочется.

Намыла картох, нарезала сковороду мяса, поставила все это на плиту, развела огонь, кличет зятя:

— Ера, глянь-ка, все тут: и мясо, и картохи. Теперь сами, чай, справитесь.

— А ты куда?

— Поеду… Некогда мне… Наташке поклон. Скажи, что я у Невки. Будет в городе, пусть забежит хоть на час.

— Да побудь еще!.. Если не завтра, то послезавтра она приедет наверняка!..

Лявоновна только головой помотала в ответ. Легко сказать: побудь. А ведь, кажется, и сегодня без бутылок не обойдутся, и не дай бог опять передерутся, уже нагрешила с ними, и еще больше нагрешишь. Шибко ей надо слышать их матершаку, видеть их пьяные образины, ночи не спать, переживая за них, нервы последние расходовать. Вот и Наташка всегда так говорит: побудь да поживи у нас. А как у них жить? Разве она смолчит, глядя на Еркины проделки? Нет, не смолчит, терпежу не хватит.

— Ну, не хочешь, как хочешь! — развел руками зять, зная нрав своей тещи. — Поезжай!.. Там, на погребице арбузы. Выбери парочку Невке с Николаем, и дыньку — их пацану. Да кабанятины им захвати! Вон тот шманделок. Лесной-то свинины они, чай, отродясь не ели!..

6

Досада на Ерку, на неудачную поездку чуть приглушила душевную боль, но день за днем она восстанавливалась, отравляя Лявоновне всю радость пребывания в семье любимой дочки. Хоть бы Наташку поскорей бог послал. И кто ни стукнет дверью, сердце так и отзовется: не она ли?

К вечеру, когда все домашние были в сборе, вдруг в дверь забарабанили настойчиво и смело — не иначе кто-нибудь из своих. Наташка, будучи в девках, всегда так стучалась, приходя на заре с ночных гулянок.

Невка поторопилась открыть, слышится ее обрадованный возглас:

— Лешка приехал!

Для Лявоновны это полная неожиданность. Не думала, что сын заявится. Не за ней ли он? Не случилось ли чего?

Прислушивается в тревоге. Однако в голосе Лешки ничего подозрительного, наоборот, чувствуется веселость.

— Как жизнь?.. По маленькой?.. А не лучше ли по большой?

У Лешки и Николая разговоры всегда в шутливом тоне.

— Ты только за тем и приехал — выпить?.. Какими же судьбами?

— Запчасти нужны позарез!

— Побудешь у нас?

— Только до завтра. Наутро в «Сельхозтехнику» и сразу же домой…

— Управились с бураком?

— Куда там! Еще полно. Ни конца, ни края…

Увидев сына, мать всплескивает руками: он в чем был на работе, в том и приехал.

— Ты что же, прямо с поля?

— Ну да. Морду сполоснуть и то не успел… Невка, налей-ка ванну! Сто лет не банился…

Пока он купался, Невка приготовила ужин, Николай сбегал в магазин, тот побаниться не успел, а уже его ждало угощение. Вышел распаренный, довольный.

— Хорошо! Враз полегчало. Грязь соскреб. Хоть и не всю. Разве тут за один-то прием отмоешься!..

Дали ему надеть Николаевы брюки и рубашку, усадили за стол. За едой Лешка и Николай по обыкновению перешучивались. Лявоновна, таясь, ждала удобного момента, чтоб вмешаться со своим разговором, но такого момента не было и не предвиделось: сразу же после ужина всем загорелось поглядеть тот-то самый хоккей, а Лешке так больше всех. И на что он ему нужен, этот-то хоккей?

Включили телевизор. Лявоновна забралась к себе в раскладушку. Лешке поставили кресло, но его он отодвинул и, облюбовав место на полу, лег на ковре, как дома привык, разбросал руки, непомерно уставший, с весны не знавший отдыха, занятый то пахотой и севом, то уборкой, то вновь пахотой и севом, худющий — больно глядеть. Невка подала ему подушку. Сразу же к нему присоединился обрадованный Вадик со своей подушкой, подгреб кубики, мячи, пистолеты, книжки, карандаши, заводные грузовички и легковушки — поиграться со свежим компаньоном. Николай грецких орехов сыплет, чтоб было чем гостю развлечься. Все это Лешка воспринимает как должное, и это понятно: ведь не кто-нибудь и не где-нибудь, а свой человек среди своих, родня. Лявоновне не терпится его выспросить, но кто бы знал, как трудно сейчас матери с разговорами к сыну подступиться: если он ей теперь и принадлежит, то какой-то самой малой