Имя раздора. Политическое использование понятия «гражданская война» (1917–1918) - Борис Иванович Колоницкий

решить вопрос о власти, не смогло установить гражданский мир. В логике «языка класса» разногласия среди политических сил рассматривались порой умеренными социалистами как раскол «пролетариата». Такой раскол в рабочей среде в случае новой «корниловщины» мог привести к их поражению. Страх изоляции рабочего класса толкал руководящие центры меньшевиков и эсеров к компромиссам с «буржуазией» и к новой правительственной коалиции. В целом Демократическое совещание лишь подчеркнуло существующие разногласия и усилило ощущение неизбежности гражданской войны.

На протяжении всего 1917 года противоборствующие политические силы активно эксплуатировали страх перед гражданской войной, но особенно ярко это проявилось в период Демократического совещания и создания последнего Временного правительства. «Дело Корнилова» влияло чуть ли не на все аспекты политической жизни. Та одержимость, с которой продвигались конкурирующие планы реорганизации власти, показывает, что каждая политическая группа считала свой проект единственным спасением от гражданской войны. Эта война слов, в центре которой находилось понятие гражданская война, сама по себе затрудняла компромиссы, ведь сложно было договариваться с оппонентом, который еще накануне обвинялся в подготовке гражданской войны.

2. Общественные страхи: погромы, анархия, гражданская война

Исследователи истории интеллигенции отмечают, что осенью 1917 года в этой социальной группе нарастали апатия и страх, чувство отчужденности от остального народа[1227]. Одним из симптомов этих настроений может служить широко распространенное переживание тревоги из-за повсеместных погромов, отразившееся в дневниках участников и свидетелей революции[1228]. Некоторые авторы записей, считая большевиков ответственными за «волну анархии», отмечали, что и эта партия уже не контролировала ситуацию. Архивист Г. А. Князев записал в конце сентября: «…анархия перехлестывает через их (большевиков. — Авт.) головы и грядет война всех против всех»[1229]. Похожие чувства испытывал, читая газеты, и генерал А. П. Будберг:

Анархия и погромы разливаются по стране широкой волной; реальной власти нет, ибо разговоры и резолюции — это не власть; сил и средств борьбы с анархией нет и им неоткуда явиться. Клетки раскрыты, дикие звери выпущены и их поводыри обречены нестись впереди и давать зверью все новые и новые подачки; ни остановить, ни, тем паче, вернуть в клетки уже нельзя[1230].

Историк Ю. В. Готье тоже не надеялся на то, что какие-либо меры (даже скорое заключение мира) могут прекратить «внутреннюю войну». По его мнению, «русская горилла не прекратит погромов и безобразий до тех пор, пока ее не уймет кто-нибудь извне»[1231]. Авторов объединяла и дегуманизация низших слоев общества, которые они поголовно записывали в погромщики и отождествляли с опасными дикими зверями, и напряженное ожидание новых волн насилия.

В конце сентября М. М. Пришвин опубликовал статью, в которой рассуждал о разных адаптационных стратегиях обывателей перед лицом гражданской войны. Он приводил слова своего знакомого, говорившего о перспективах вооруженной борьбы на улицах Петрограда: «Ну, и поколотят сколько-нибудь, при трех миллионах жителей это будет меньше, чем в Лондоне от трамваев… Пусть даже самая страшная Варфоломеева ночь, ну, тысяч тридцать, при трех миллионах опять пустяки!» По мнению писателя, так его знакомый рационализировал возможную войну, что помогало ему справляться с боязнью кровопролития. Пришвин писал также о том, что одни, боясь гражданской войны, рассчитывают вовремя сбежать, а другие так задавлены житейскими неурядицами, что готовы сказать: «Ну и вешайте, хуже не будет, валяйте!» Писатель поведал и о своем личном опыте привыкания к насилию. Став фронтовым корреспондентом, он болезненно реагировал на смерть, на тяжелые ранения и на циничное отношение к ним. Однако со временем журналист привык к крови. «И у вас всех теперь скоро страха не будет», — зловеще заканчивал автор свой фельетон[1232].

В дневниках можно встретить и упоминания о том, что гражданскую войну ожидали после возвращения солдат из действующей армии. Гимназист старших классов писал 19 сентября, что «интеллигенция и богачи», к которым автор дневника причислял и себя, доживут только до окончания войны. Когда военные действия закончатся, солдаты хлынут с фронта, «пойдут грабежи, поджоги и Бог знает что». Вспоминая опыт Русско-японской войны, он ожидал «ужасную внутреннюю войну»[1233]. Другие современники тоже не забыли солдатские беспорядки после окончания предыдущей войны. Начало стихийной демобилизации и подробные описания погромов на фронте во время отступления российской армии в июне — июле 1917 года лишь усиливали подобные страхи.

Другим источником внутреннего конфликта виделись аграрные беспорядки. Министр продовольствия С. Н. Прокопович, выступая перед Предпарламентом в середине октября, рассказывал, как крестьяне отказываются давать хлеб рабочим, называя подобные действия гражданской войной[1234]. «Не так серьезны угрозы немцев, как повторное наступление большевиков, гражданская война и голод, без конца голод», — записала в дневнике 7 октября Э. О. Бруцкус, жена известного экономиста[1235]. Союз земельных собственников, обеспокоенный нарастающим аграрным движением, обратился к Временному правительству с предупреждением о том, что если не будут предприняты меры, то «возникнут самосуды, голод и гражданская война». Комментируя это обращение, Л. Д. Троцкий позже заметил: «Непонятно, почему помещики о гражданской войне все еще говорят в будущем (времени. — Авт.)»[1236]. Видный большевик полагал, что гражданская война в деревне уже началась, и оценки такого рода влияли на тактику этой партии.

Опасность сложившегося положения отмечали и представители левых сил. «Гражданская война кровавыми призраками в городах и аграрными вспышками в деревнях уже стелется по всей революционной России»[1237] — так характеризовала ситуацию уже начавшегося противостоянии резолюция, принятая 21 октября на совместном заседании Режицкого городского Совета, представителей судов и войсковых частей Режицкого гарнизона.

С разных концов страны поступали известия о массовых актах насилия. Вот как описывала «Русская воля» «погромную волну» осени 1917 года: «Идет, гудет по Руси погромный гул, трещат продовольственные лавки, морем разливанным льется спирт и вино, трещат кости продовольственников, бессмысленно, дико и нелепо идет братоубийственная борьба»[1238]. «Речь» в эти дни писала о взаимном ожесточении города и деревни[1239]. Как отметил современный исследователь, подобная информация усиливала ощущение беззакония и власти толпы у обывателей, вне зависимости от степени достоверности газетных сообщений[1240].

В нарастающих беспорядках и в борьбе с ними газеты всех политических направлений, от «Рабочего пути» до «Московских ведомостей», видели проявление уже начавшейся гражданской войны, иногда называя ее «братоубийственной резней» и «классовой междоусобицей»[1241].

Передовая статья в «Деле народа» 19 сентября начиналась словами: «Гражданская война, призраком которой нас то и дело пугают справа и слева, уже давно не призрак, а самая доподлинная реальность». По мнению автора, погромная волна уже являлась гражданской войной «в рассеянном, в распыленном виде». В России существовали все условия к тому, чтобы повсеместные вспышки насилия переросли в «классическую типичную форму гражданской