Альпийские снега - Александр Юрьевич Сегень

Наполеона и в итоге взятием Парижа. То же самое будет и с Гитлером. Мы изгоним его орду из пределов Отечества нашего и возьмем Берлин. А поскольку французы снова воюют против нас, то и до Парижа дойдем. Правильно, товарищи?

— В этом нет сомнения! — уверенно ответил Андрей Васильевич.

— До Ла-Манша дойдем! — сказал Павел Иванович.

— Что ж, — подытожил Иосиф Виссарионович, — мне понравилась идея переименовать орден. Пусть он так и будет называться: орден Отечественной войны. За образец берем этот. — И он ткнул мундштуком трубки, которую так и не закурил, в вариант со звездой, лучами и серпом-молотом. — Только надпись вокруг серпа и молота не «За воинскую доблесть», а «Отечественная война». Пусть подготовят окончательный эскиз, и я его подпишу.

— Слушаюсь, товарищ Верховный главнокомандующий, — радостно воскликнул Драчёв. — «Гвардию» будете смотреть? Художник Дмитриев подготовил четыре эскиза. — И он разложил перед Сталиным рисунки.

Внимательно рассмотрев их, Иосиф Виссарионович ткнул трубкой:

— Этот. Вот только изображение Ленина... Не заменить ли?

— Согласен с вами, — кивнул Драчёв. — Знак нагрудный, рельефное изображение будет стираться и превращаться в нечто непонятное.

— А если вместо Ленина просто слово «Гвардия»?

— Если его залить эмалью, будет сохраняться практически без изменений.

— Так и сделайте. И не бойтесь, Владимир Ильич не обидится, уж я-то его знаю. — Сталин поднялся с его кресла, медленно пошел к выходу. Остановился. — Спасибо, Повелеваныч, за полезную информацию. Теперь я уверен, что пост главного интенданта Красной армии занимает самый нужный на этом месте генерал. Скажите, есть ли у вас какие-либо личные просьбы?

Драчёв знал: просить что-либо у Сталина лично для себя означало навлечь гнев вождя. Да и о чем просить, если и так все есть?

И вдруг он выпалил то, что первым напросилось:

— Товарищ Сталин, я недавно был на излечении в Архангельском и познакомился там с нашим выдающимся авиаконструктором Туполевым. У меня к вам о нем просьба. Андрей Николаевич и его соратники — настоящие патриоты нашей страны, истинно болеют всем сердцем за дело коммунизма. Во времена Ежова они незаслуженно пострадали. Я хочу попросить: пусть такое больше не повторится. Простите...

Сталин вмиг помрачнел, стрельнул в главного интенданта огоньком орлиного глаза и жестко ответил:

— До свидания, товарищ Драчёв.

Когда высокопоставленные гости ушли, Павел Иванович почувствовал слабость, сел за стол и слепо смотрел на пепельницу, из которой все еще шла тоненькая струйка дыма от сгоревшего табака. А когда она умерла, хотел убрать пепельницу, взял, но передумал. Все-таки пепел от сталинской трубки! Пусть так и стоит.

Глава двадцать пятая

Тревоги и сомнения

В эту ночь Сталин долго оставался в Кремле, и отбой дали только в три часа ночи. В следующие две повторилось то же самое, и после отбоя главный интендант не видел смысла тащиться домой, оставался ночевать в кабинете, чтобы с первыми лучами рассвета поздороваться с Василием Блаженным, Мининым и Пожарским. Лишь в среду, 15 апреля, Сталин находился в Кремле днем, покинул свой кабинет в половине седьмого, и уже в семь часов вечера Гаврилыч привез Драчёва и Арбузова в Потаповский переулок. Они сели пить чай и беседовать. Павел Иванович не выдержал и поделился с другом:

— Представь себе, Василий Артамонович, в воскресенье ко мне в кабинет приезжали Хрулёв и сам хозяин Кремля.

— Да ты что! Неужели сам Кремлёв и хозяин Хруля?

— Истинная правда. И нечего тут ёрничать!

И Драчёв подробно пересказал разговор со Сталиным.

— После этого я с трудом заставлял себя работать. Меня жгла досада. Я ведь знал, что Сталин сердится не только когда для себя выпрашивают, но и когда за кого-то просят. Мол, я сам знаю, кого мне наказать, а кого помиловать.

— Но, с другой стороны, ведь ты поступил благородно, — возразил повар. — Совесть подсказывает нам, когда и перед кем заступиться за другого человека.

— Так-то оно так... Но... Словом, посмотрим, как все обернется. А ведь и то сказать, как обошлись с Туполевым и его сотрудниками, это же верх несправедливости! Пусть меня расстреляют за мои слова, но разве так можно? Какая-то изуверская теория. Мол, заключенный специалист будет больше приносить пользы, работая в шарашке, чем на свободе. Взять тогда Молотова, Берию, Маленкова, Микояна, Кагановича, посадить под замок, и пусть больше приносят пользы.

— Ты только своими рассуждениями ни с кем больше не делись, — предупредил Арбузов.

— Да и не верю я, что раб или полураб лучше и продуктивнее работает, чем свободный творец, — продолжал возмущаться Драчёв. — Когда при Ягоде, а потом еще в десять раз жестче при Ежове стали преследовать людей, я, как и большинство наших граждан, верил в злой умысел тех, кого арестовывали. Но постепенно стал сомневаться: почему же так много злодеев, откуда они повылезли в начале третьего десятка лет советской власти? Вдруг в тридцать восьмом узнаю, что расстрелян Петин. Прекраснейший человек! Выправка, спина прямая, усы в разные стороны, взор настоящего воина, умница. Его при мне назначили командующим войсками Сибирского военного округа. До него был Лашевич. Между нами говоря, откровенная сволочь и троцкист. Когда Ново-Николаевск переименовывали в Новосибирск, добивался, чтобы переименовали в его честь — Лашевичград. Слава богу, не послушались. Но сколько улиц, площадей, деревень получили его имя. Даже пароход. И все его ненавидели. А пришел Петин, и словно солнышко засияло. Из офицерской семьи, сам окончил Николаевское инженерное, потом Академию Генштаба, воевал и в Японскую, и в Германскую, революцию встретил полковником. И встретил приветственно, с первых дней перешел на сторону большевиков. Именно он разработал и провел Шенкурскую операцию, благодаря которой белогвардейцам и американцам не удалось закрепиться на севере, под Архангельском. Его сам Врангель через генерала Махрова пытался переманить, предлагал высокую должность в Белой армии, а Николай Николаевич по радио ответил Врангелю, что никогда не предаст Красную армию, а дни белогвардейцев сочтены. Орден Красного Знамени, потом орден Ленина... СибВО руководил так, как никто другой. Поскольку в Германскую был квартирмейстером, в интендантской службе хорошо разбирался, с первого раза понимал все мои требования. Его все любили. Мы между собой называли его Ник-Ник. Сколько раз я вот так же дружески и тепло беседовал с ним, как сейчас с тобой. Несколько раз вместе на лыжах катались. Он Сталина боготворил. Я ни разу не заподозрил в Ник-Нике чего-нибудь этакого.