Доброволец / Как я провел лето - Александр Васильевич Архипов

паникуя и плохо ориентируясь в темноте заросшего сада, Сёма несколько раз терял правильное направление движения. Небо не помогало. Изредка сквозь плотную облачность появлялись звёзды, но Млечного Пути, на который нужно было ориентироваться, со слов дяди Гавроша, видно не было. Неожиданно закончился яблоневый сад, и перед Семёном открылась невысокая чахлая стена кукурузного поля. Поле было вдоль и поперёк прорежено траками танков и БМП, и надёжно спрятаться на нём было просто невозможно. А тут ещё совсем рядом блеснул луч фонаря и послышался голос этого ненормального следопыта Димона:

– Сад заканчивается! Он где-то рядом должен быть… Выходим на дорогу и слушаем! Если по кукурузе побежит, услышим.

Семёну ничего не оставалось делать, как, быстро перебежав дорогу, врезаться в сухие стебли кукурузы. Пробежав метров пятьдесят, он понял, что нужно остановиться. Иначе громкий неприятный шелест сухих листьев выдаст его. А, как только его услышат, начнут стрелять. Верхушки недоразвитых мёртвых стеблей кукурузы едва доходили парню до подбородка. Семён остановился, попятившись, интуитивно нашёл самое густое пятно среди пожухлых стволиков, развернулся лицом к саду, упал на колени и замер.

Минуты через три практически одновременно на дорогу, разделяющую яблоневый сад и кукурузное поле, выбежали четверо вооружённых боевиков. Как назло, облака на несколько секунд разошлись, дав возможность тоненькому молодому месяцу посмотреть на израненную боями землю. «Всё… Заметят», – крепко-крепко зажмурив глаза и пригнув голову, подумал Семён. Выбежавший на дорогу последним здоровяк Мамука пробежал по инерции ещё метров десять по кукурузному полю, оставляя после себя заметную протоптанную борозду. Но его остановил истошный крик земляка Важи:

– Мамука! Стоять, идиот! Мины!!!

Мамука резко остановился, будто натолкнулся своим огромным туловищем на невидимую стену, которую не смог пробить. Потом зачем-то поднял руки над головой и виновато посмотрел на товарища.

– Разворачивайся на одном месте и медленно выходи по своим следам к нам. Хлопцы, садимся и подсвечиваем ему, – неожиданно быстро среагировал на ситуацию Паша.

Все так и сделали. Сев на корточки, навели лучи своих фонариков на борозду в рядках кукурузы, которую после себя оставил гигант Мамука. Грузин выходил долго. Его горбоносое широкое лицо было сковано животным ужасом, по небритым щекам легионера градом тёк пот.

– Там мин натыкано, как блох у бешеной собаки. Наши хлопцы ставили неделю назад, – похлопав по мокрой спине Мамуку, попробовал успокоить грузина Паша. – Надо было у Петрика прибор ночного видения взять.

– Надо было… Приказ был – до темноты вернуться. Я думаю, пацанчик там, – кивнув на чернеющую стену кукурузы, тихо сказал Димон. – Стоит, смотрит на нас и ржёт. Да, Мамука?

– Спиймаю, пририжу малого москалёнка! – нарочито громко сказал Паша, надеясь, что его слышат там, на минном поле.

Лицо грузина Мамуки исказилось от злобы и ненависти. На висках и толстой шее вздулись и часто запульсировали паутины вен. Набрав воздуха в свои мощные лёгкие, он заорал в темноту, путая русские и грузинские слова:

– Биджё! Я тебя резать… Моди, моди ак, шени деда! Съем твоё серьце… Сука-а-а!!!

Внезапно Важа, подбежал к краю кукурузного поля и, направив автомат ровно посередине высоты стеблей, нажал на спусковой крючок. Длинная автоматная очередь разорвала ночную тишину в клочья. Важа медленно перемещался вдоль кукурузного поля, посылая в темноту ночи пулю за пулей. Ему что-то кричал и размахивал в темноте руками Паша, боясь подойти ближе. Но Важа ничего не слышал, он убивал сбежавшего двенадцатилетнего русского мальчишку, своим побегом унизившего опытных бойцов. Но выпустить весь рожок патронов, грузину было не суждено. Неожиданный взрыв под ногами стреляющего легионера положил конец сумасшествию. Взрыв был не сильный, скорее, оглушительный хлопок. Трое стоявших в десяти-двенадцати метрах от него боевиков, как по команде, упали на землю.

Потом был душераздирающий крик подорвавшегося на мине Важи. Он крутился на одном месте, бодая лбом сухую землю, как поломанный волчок. А дальше была суета, блики зажжённых фонариков, непонимание происходящего, белые, запутанные в темноте бинты… И всё это на фоне извращённых ругательств, от которых вяли уши у «столичного» подростка, и дикие вопли и истерика Важи на родном грузинском…

– «Лепесток»… ты на мину «Лепесток» наступил, Важа, – пытался объяснить раненому Паша, как будто это что-то меняло. – На хрена ты туда пошёл, брат? И какого лешего ты в кроссовках, а не в берцах? Может быть, и не так всё было бы… – сквозь зубы процедил боевик, отводя взгляд от болтающегося на сухожилии обломка голеностопа Важи.

– Всё! Уходим. Пошумели и хватит. Если не свои, то сепары сейчас начнут сюда насыпать, – серьёзным тоном сказал Димон. – Паша, уколи этого… орёт, как свиноматка на родах. Мамука, чего стоишь, потеешь? Перетяни жгутом ногу выше колена своему земляку. Я возвращаюсь в хибару, забираю орка, и быстро уходим в Червоное.

– А это? – спросил Паша, ткнув стволом автомата в болтающуюся на одном сухожилии правую стопу в «адидасовской» кроссовке.

– Отрежь и выбрось, – зло процедил Димон, на всякий случай направив ствол автомата в сторону Мамуки, что-то хрипло причитавшего на грузинском.

Медицинские манипуляции заняли ровно три минуты. Семён услышал, как что-то тяжёлое, прошелестев по верхушкам стеблей кукурузы, упало метрах в пяти от него.

– Я понесу брата, – коротко сказал Мамука, беря на руки потерявшего сознание от болевого шока Важу.

Укропы и легионеры ушли. И никто из них не задумался о судьбе мальчишки, спрятавшегося в пожухлой кукурузе. «Наверняка замочил его Важа, – наверное, так думали кровью повязанные бывалые побратимы. – А, если не он, то минами точно посекло». Почти сразу после их отхода в течение десяти минут примерно в квадрат сто на сто метров с равными временными интервалами сначала прилетели три мины укропов, а потом пять мин «сепаров». И те и другие огонь вели для самоуспокоения. На шум. Ночью спать надо.

И всё это время в пятидесяти метрах от края поля, чтобы не уснуть и не упасть совсем ещё детской физиономией на прикопанную впереди мину, стоял на коленях, держась руками за чахлые стволики кукурузы, двенадцатилетний паренёк с крепко-крепко зажмуренными глазами.

* * *

У входа в школу Медик остановил двух парней, несущих длинные ящики зелёного цвета с маркировкой на «англосаксонском». Весь разговор Ксения не слышала, донеслось только:

– Лучше не трогай… Бухает, как не в себя… Кончил лично!

Парни пошли вниз по улице, сгибаясь от тяжёлой ноши, а Медик всё топтался на месте и не решался идти дальше. Закурил, долго кашлял, давясь едким дымом, как бы смущённо показывая Ксении, что обязательно должен докурить сигарету до самого фильтра. Потом минуту затаптывал давно не дымивший окурок и наконец страдальчески выдавил:

– Пишлы…

Дверь