Вечный день - Юлиус Фучик

не он, мы сейчас бы не крестили, а хоронили… Человек-то какой! — Старик покачал головой. — Другой на его месте сначала бы свою руку спасал, а он мучился с чужим дитем. Ведь у нас бы что в таком случае сделали — окрестили бы наспех, чтоб с крестом схоронить.

Палтуска закрыла глаза и тихо плакала.

Теперь она знала, что Мадленка уйдет. Она знала: муж говорит правильно. Мадленке можно верить, а русского доктора озолотить мало… Но ее материнское сердце теснила тоска о меньшей дочери, которая до сих пор казалась ей ребенком. Хоть иной раз и помышляла она выдать Мадленку замуж — теперь и представить себе не могла, как на девятнадцатом году останется дочка без опоры в такое-то время.

— Не плачь, матушка, — весело отозвался могучий Никита, — вот кончится война, приведем к тебе Мадленку, а сами выстроимся в ряд и скажем: «Выбирай, мать, жениха!»

— А я думаю, мы будем и за то… — Мадленка хотела сказать «воевать», но спохватилась: мать не должна знать, что она хочет остаться при больных, только пока Володя выздоровеет. — Мы, женщины, — тут она покраснела, но все могли подумать, что это отсвет костра, — будем там и для того, чтобы потом уже самим выбирать себе женихов…

Володя удивленно посмотрел на нее.

«Откуда только что берется? — думал он. — Ловкая, умная, смелая… и хорошая». Все это он заметил сразу, увидев ее утром у колодца. Он, хотя и не разглядел тогда ее глаз, понял, что ей можно верить. Когда она помогала ему оживлять ребенка, умиравшего от удушья, ему казалось, что это медсестра Клавдия Дмитерко, с которой он вместе партизанил в родных лесах. Клаву убили немцы, когда она подбирала в поле раненых, и Володя тогда в отчаянии решил, что больше никогда не полюбит…

«Но в Мадленке есть что-то Клавино, — думал он, — такая же тонкая, от улыбки так же щурятся ее синие глаза, так же живо откликается на все, как Клава…»

— А кого же ты выберешь, девка? — прервал Володины размышления голос Палтуса, довольного тем, что можно оживить разговор.

— Не знаю, отец, есть еще время, — ответила Мадленка. — Кого буду очень любить… — добавила она серьезно.

— Правда, правда, — кивнул Йожо Майер, небольшой, веснушчатый: он и не скрывал, что ушел к партизанам отдохнуть от жены, которая годилась ему в матери, но обращалась с ним, как злая мачеха. — Если б я тогда знал все, что теперь… — И он махнул рукой.

— Был бы разум у Зузаны, не обидели б уланы, — подмигнул Майеру Дюро Кубань.

— Что, что? — спросил, не понимая, Никита, который две недели назад, сразу после своего прихода, вернее прилета, решил во что бы то ни стало научиться по-словацки. Но слова Дюро были ему непонятны.

— А это у нас на Шляйбе и в Липовой так говорят, — махнул рукой Дюро. — Давным-давно жила девушка…

— Постой, Дюро, — прервала Мадленка, — пусть мама расскажет. Она это лучше знает и верит, что Зузанкина вода лечит…

— Напрасно смеешься, дочка, правда это, — начала Палтуска с охотой, стремясь выговорить свою печаль. — Дело было так… — обратилась она к Никите и Володе, как будто собиралась рассказывать только им.

— …Давным-давно жила в Липовой девушка Зузанка. Хороша она была, так что слух о ней далеко шел. Жила она с матерью бедно, но достойно. Летом батрачили, зимой пряли и ткали липовским сукновалам. Отца Зузанки, когда она была еще маленькая, где-то в горах разорвали волки.

Из близких и из дальних мест приходили сватать Зузанку, но она была еще молода и замуж не спешила. Жили они с матерью тихо, работали, но вот как-то мать захворала. Зузанка ходила за матерью как только умела, но матери все хуже и хуже становилось, двинуться не могла.

Однажды утром шла Зузанка по воду к колодцу, что посреди деревни. Только не могла она воды зачерпнуть, кругом толпились уланы, поили коней. Были это солдаты из Черного полка короля Матея, а в здешние леса они собрались на охоту.

Просила, просила их Зузанка, чтоб пустили ее набрать воды для больной матери, но солдаты только смотрели на нее, подталкивали один другого и шептались. И вот вперед выходит один из солдат, красивый чернявый улан, и говорит:

«Бери воды сколько хочешь, но сперва ты укажи нам место в лесу, где можно оленя затравить!»

Поняла Зузанка, что иначе воды ей не набрать, и только попросила улана гнать коней во всю прыть, чтобы не оставлять ей надолго мать одну. Посадил Зузанку чернявый улан перед собой в седло, и умчались они в лес. Вот уже места, где водятся олени. Зузанка и говорит улану:

— Я исполнила обещание, исполняй и ты!

А улан только посмеивается и говорит:

— Еще покажи, где кабаны водятся!

Что делать Зузанке? До деревни далеко, одна идти боится, указала им на падь, где кабаны водились. Только улан не пустил ее и тут — еще и рыси понадобились.

Поняла Зузанка, что недоброе замыслили уланы, да только были они уже далеко, засветло ей одной до дому не добраться… А черный улан спустил Зузанку с коня только вечером, когда все сошлись под Вепорской скалой отпраздновать удачную охоту.

На рогатинах жарились олени, в котлах варился гуляш из кабаньего мяса, по деревьям висели рысьи шкуры, а из бочонков лился мед. Солдаты ели, пили, веселились, только Зузанка сидела печальная, молчаливая. Чернявый улан все вился вокруг Зузанки, шутил, заговаривал с ней и так, и этак, но она сидит, не шелохнется, а слезы текут, текут по щекам, утирает она их и хоть бы словечко вымолвила. Сетовала она про себя, что поверила уланам, думала о покинутой матери, только на одну судьбу и надеялась.

А когда другие уланы подступили к ней, начали заигрывать, ручьем хлынули у Зузанки слезы, слезы страха, раскаяния и унижения, — за ними она уже ничего не видела.

Рассердился чернявый улан, и, так как выпил он много меда, да и душа у него, видать, была черная, закричал он что было сил:

— Пропади ты пропадом со своими слезами!

И еще не успел договорить, как над Вепорской скалой страшно загремело, костры погасли, а когда уланы снова раздули их, Зузанки с ними уже не было. Только из скалы, как раз в том месте, где сидела Зузанка, тонкой струйкой начали вытекать соленые капли — Зузанкины слезы…

Улан был человек со злым сердцем, и не мог он заклясть слезы раскаяния, горя и унижения… И эти слезы, говорят, будут течь из Вепорской скалы до тех пор, пока людям останутся только слезы радости и веселья…