Вечный день - Юлиус Фучик

— Болтайте что хотите, только я этому верю. И тому, что Зузанкина вода имеет чудесную силу… Еще вам забыла сказать, — обратилась она снова к Володе и Никите, — что те слезы исцеляют. Если кто смертельно болен, нужно послать под Вепорскую скалу девушку, которая любит и почитает родителей. И если такая девушка перед утренней зарей на росе наберет воды и больной выпьет ее в три глотка, сразу ему полегчает, и он выздоровеет…

— Ага, — понял Володя, — и Мадленка…

— Вот видишь! — Палтуска победоносно посмотрела на Дюро. — Не пошли я тогда Мадленку к Зузанкину ключу, она бы не нашла доктора и доктор не воскресил бы внука. А так вода сохранила и доктора, и… Боже великий, ведь Илонка ждала дочку, а для мальчишки и имени-то не припасла!

— Его надо назвать… Владимиром, — сказала Мадленка тихо. — В благодарность…

Перед рассветом партизаны уходили к Поляне.

Мадленка шла последней. Она бы легко обогнала их, но поминутно оглядывалась то на Вепорскую скалу, под которой оставила родных, то на долину под Буковиной, затянутую белой мглой и синеватым дымком из труб.

Впереди уверенным, крепким шагом двигался Дюро Кубань. Приземистый белобрысый Дюро привык к долгим дорогам. Ему было тридцать лет, и пятнадцать из них он каждый день ходил из Шляйбы пешком на липовскую станцию. Каждый день пятнадцать километров туда и пятнадцать обратно после восьми-, десяти- или двенадцатичасовой смены на сталепрокатном заводе в Подберезовой. Дюро был квалифицированным рабочим, и его освободили от мобилизации, да только с самого июня он в Подберезовой не показывался. Мать кое-как перебьется, у нее есть пенсия за отца; он сам теперь то здесь, то там, а народ своих ребят голодными не оставит…

«Хорошие у нас люди, — думал Дюро. — Хорошо вчера старик говорил и Мадленка… Умница!» — И он оглянулся на Мадленку.

Она стояла на тропинке и задумчиво заплетала косу, глядя на идущих к лесу. Она почувствовала взгляд Дюро, перебросила косу на спину и побежала к нему.

— Жалеешь? — спросил он.

— Грустно мне, — призналась она, — но не жалею.

Мадленка увидела маленькую птичку.

Кто знает, откуда она здесь, в окопе?

Подлетела… Или нет, как-то странно скачет… Но вот чудно — сначала птица была красной, а когда коснулась мокрой скользкой глины, сразу побелела. Мадленке это понравилось. Она протянула руку.

Красно-белая пуля летела от нее все дальше. Вот она скатилась с насыпи, прыгает по мокрой вытоптанной траве, потом поднимается, перелетает через ветки, отсекает с них зеленые листья и орехи и быстро кружит над носилками, на которых лежат раненые.

В эту минуту из чащи выходит Володя Жолновский и, не подозревая ничего, идет к носилкам…

Птица-пуля летает вокруг Владимира, и тут Мадленка замечает, что это не пуля, а самолет. Прямо на глазах птица вырастает в огромную немецкую машину. А Володя спокойно идет… Мадленка хочет вскочить, но не может двинуться. Она кричит:

— Во-ло-дя-а-а! — но не слышно ни звука…

Она напрягает все силы, чтобы выбраться из окопа, но что-то — как будто чьи-то руки — толкает ее снова в мягкую глину. Мадленка падает, падает глубоко, и издалека доносится знакомый голос:

— Как сердце? Принесли адреналин?

Говорят о каком-то сердце… Это, конечно, Никита. Он трижды должен был рассказывать всем про Данко, о том самом, что вырвал из груди своей горящее сердце и осветил дорогу людям, которые шли в непогоду темными, сырыми, непроходимыми лесами.

— Сердце горит… светит… — говорит Мадленка и чувствует, как в ее груди разливается огонь. — И мое тоже… раскаляется!

И ей легко, и она слышит свои слова, но ей кажется, что это не она говорит, только голос знакомый… Это голос Мадлены Палтусовой…

— Мад-лен-ка! — говорит она… нет, это… это ей говорит кто-то другой… Где же она слышала этот голос? Сначала… у колодца, когда ходила по воду… И она кричит:

— Воды!.. — И кто-то ей подает. Мадленка чувствует, как по ее подбородку текут капли, как текли они по Володиной блузе…

Ага, это говорит Володя, Владимир Жолновский, врач того отряда, с которым она ушла из дому, который научил ее не бояться даже самых страшных ран, с которым она спасала раненых при Телгарте…

— Мад-лен-ка, — слышит она снова его голос.

Совсем как в августе, когда Майер принес приказ Егорова их отряду переходить на Гядель и там, в окрестных деревнях, пополнить запасы продовольствия и лекарств и привлечь новых людей.

Тяжело было Мадленке уходить. Поплакала она, расставаясь с родными местами, жаль ей было отца с матерью, которым она даже не могла сообщить, куда идет… И именно тогда ее нашел Володя, начал уговаривать вот так же, как сейчас, заботливо, даже со страхом… А потом, когда узнал, о чем она плачет, выругал ее, стал отсылать домой, говорил, что она плакса… И лицо у него тогда было строгое, брови нахмурены, и суровые слова его отозвались в ее сердце больнее, чем расставание с родными местами… Казались они такими несправедливыми…

— Товарищ капитан, разрешите доложить, — слышит Мадленка знакомые слова, которые произносит незнакомый голос, и изо всех сил она старается понять, о чем докладывают, но до нее долетают только отдельные слова:

— …Автомашины в быстрицкий госпиталь… ушли… врач… тяжелые случаи… — Ей страшно хочется спать, но сквозь дремоту она слышит Володин голос: — Партизанка Палтусова…

И снова Мадленка в каком-то полусознании. Какие-то слова долетают до нее, но гораздо лучше она вспоминает, как эти же слова сказал ей Володя неделю назад. Тогда они были уже на Поломке и шли вместе с похорон трех товарищей, которые умерли в их маленьком госпитале. Среди них был и один из Шляйбы, Мартин Дюрик, восемнадцатилетний овчар, последний из шести сыновей вдового полуслепого бедняка: Мартин ушел к партизанам, не попрощавшись с отцом, только соседке поручил приглядывать за стариком. У Мартина был прострелен живот, умирал он тяжело, Мадленка не отходила от него до самого конца.

За те два месяца, что были с партизанами, она привыкла ко всему. Но когда похоронили Мартина и над крестами Поломчанского кладбища прогремел прощальный салют, Мадленку охватила страшная тоска. О Мартине, о его отце, о своих родителях, о тех многих, что каждый день отдают свои молодые жизни…

Володя тогда положил ей руку на плечо и не то в шутку, не то всерьез спросил:

— Партизанка Палтусова… И обо мне так… плакать будешь?

Она испуганно взглянула на него: ей и в голову не приходило, что смелый, неунывающий Володя может…

— Володька! — закричала она так же, как и тогда. —