Вечный день - Юлиус Фучик

мне хотелось сказать: «Зачем это, мама, отец, не нужно мне помощи, и так меня найдут». А хуже всего было то, что вы все забыли про меня (это я так думала тогда). Знаю, — добавила она быстро, видя, что он хочет что-то сказать, — знаю, Володька, что тогда нельзя было прийти, даже весть послать, но что не придет в голову человеку в такие минуты…

Из-за Вепора послышался грохот, подобный раскатам грома. Летом люди подумали бы о сене, которое намокнет за ночь, о снопах, которые в этом краю не просыхают как следует почти до половины сентября, или о размытой дороге в лес… Но теперь начало февраля, грозы в такое время никого не пугают…

— Слышишь? — Володя посмотрел в сторону, откуда гремело. — Это наши!

— Уже два дня так… Потому прошу тебя, Володька, возьми меня с собой! Прошлый раз ты говорил «в следующий раз», а теперь опять. Ведь я совсем здорова, — она сдерживает слезы. — Ведь теперь…

Володя вздыхает, трет подбородок и смотрит сбоку на Мадленку.

— Теперь бы тебя послать в санаторий, в Крым. «Здорова!» Раны кое-как затянулись, но весь организм… А сердце? У тебя такое слабое сердце, что после войны надо будет лечиться по меньшей мере год… Если б ты теперь надумала замуж выходить, и то бы не позволил — с точки зрения медицины… — усмехнулся он. — Да и я, старый дурак, что вытянул тебя на мороз… Тебе не холодно?

— Н-нет. — Мадленка старается удержать дрожь.

— Врешь, партизанка Палтусова, дай руки! — Володя спрятал ее руки под свой полушубок. — Ну, как теперь?

— Как бьется у тебя сердце, — Мадленка кладет ему голову на грудь.

— Бьется? А у тебя?

— И у меня, — шепчет она.

— Что касается твоего сердца с медицинской точки зрения…

— Володька! Опять!

— Не буду.

— Возьмешь меня с собой?

— Подумай, Мадленка, — они садятся на завалинку, — больше всего я хочу, чтобы ты была со мной всегда. После войны, когда ты будешь совсем здорова, будет и это. Но теперь… Ты еще очень слаба. Дорога долгая и тяжелая. Кое-где придется лежать в снегу, а кое-где бежать. После ранения ноги у тебя быстро застынут. Дальше. Тебе нужно много и хорошо есть, Мадленка… Мы там, наверху, фактически отрезаны, своих запасов мало, из деревни редко удается приносить. И наконец, нас ждут бои, возможно, придется пробиваться через фронт. Я не имею права.

Мадленка прикрыла ему рот рукой.

С улицы послышались шаги, громкая немецкая речь и смех. Володя притянул Мадленку к себе и глазами указал на открытые двери сарая.

— Не нужно, — зашептала Мадленка, — это к Кубаням.

— Зачем?

— Не бойся, о Дюро ничего не знают. На той неделе поселили у тетки одну такую женщину… Знаешь… Говорят, она давно этим занимается. Тетка Кубанька рассказывала про нее, что целый день она валяется в постели, требует, чтоб ей прислуживали, а вечерами к ней ходят офицеры… Тетку тогда отсылают в хлев, а сами до утра забавляются, пьют… Эта женщина рассказывала, что ее заставили, плакала и обо всем тетку расспрашивает…

Володя вполголоса выругался.

— Когда придет тетка Кубанька, — сказал он Мадленке, — скажи ей, чтобы она с этой держала ухо востро. Такие не только забавляют немцев… Тем более если она расспрашивает. Вот если бы тетка была похитрее, она могла от нее узнать кое-что про немцев, про нее… Жаль, что тебе нельзя туда идти, это опасно, у тебя и волосы острижены. Но, может быть, тетка сама что-нибудь узнает…

— Хорошо, — кивнула Мадленка, — значит, ты не берешь меня…

— Слушай, — прервал он, — через три-четыре дня кто-нибудь придет к вам за гранатами и винтовками, которые утащили у немцев ваши ребята. Возможно, он принесет листовки, а твой отец и зять с другими… ну, они сами знают. И хорошо бы тебе прислать с ним сведения об этой женщине.

— Ладно, сделаю. Это все?

— Все. Только еще… — он обнял Мадленку так, что у нее дух захватило, но тут же, будто удивляясь своему порыву, нежно взял ее голову в руки и, хотя ему хотелось в эту минуту сказать ей многое, шепнул только:

— Милая…

Тетка Кубанька была тихая, неразговорчивая.

Жизнь ее ни на волосок не была лучше жизни других женщин в Шляйбе. Служила, потом ее выдали замуж, а когда ее Штефан, как большинство мужчин в Шляйбе, не выдержал бесплодной маеты на каменистой пашне и предпочел этому худшее — ежедневную дорогу на завод в Подберезову, стала Кубанька, как большинство женщин в Шляйбе, хозяйничать сама. Шестерых родила, пятерых схоронила. Пятнадцать лет назад ее мужа, искалеченного и обожженного, привезли из Подберезовой умирать домой, и тогда, в сорок лет, она стала похожа на дряхлую старуху.

Тетка Кубанька была всегда тихая, но с тех пор, как узнала, что ее сына отправили на самолете куда-то в Россию, она и совсем замкнулась. Почти не выходила из дому, только к Палтусам наведывалась. Она привязалась к Мадленке и за то, что та воевала вместе с Дюро, да и ранило их почти одновременно, а еще Мадленка умела утешить, всегда говорила, что Дюро скоро вылечат и он вернется.

Неизвестно, почему немецкие офицеры поместили «фрейлейн Габи» именно у Кубаней. Неизвестно, почему тетка так терпеливо сносила все ее капризы. Но как-то под вечер Кубанька в чем была, даже не накинув платка, прибежала к Палтусам, и Мадленка сразу поняла: что-то случилось.

— Мадленка, беда, — начала тетка прямо от двери, — я сразу к тебе…

— Что такое? — Мадленка вскочила с места, кучка перьев, которые она перебирала, разлетелась.

— Собираются против наших… — выдохнула тетка.

— Как вы узнали? Когда? Сколько их?

— Я лучше по порядку, — Кубанька села. — Было так. Сегодня с утра эта фря как на иголках. Завивается, ногти красит, губы, брызгает какими-то одеколонами, мне велела выгладить чуть ли не пять платьев. А сейчас, только оделась, позвала меня в комнату и спрашивает, понравится ли она панам офицерам. «Барышня, — говорю, — что же вы так стараетесь, ведь вы им и так нравитесь, в халате…» — «Этим-то да, — говорит, — но вечером должны прийти новые. Для них…»

Я и думаю, что теперь самое время сделать, как ты сказала мне. Ну и спрашиваю ее: из Липовой, мол, придут?

«Не из Липовой», — говорит. Я сделала вид, что удивляюсь, она и стала рассказывать, что вечером придет, мол, много солдат и панов офицеров, на этих днях отправятся они ловить партизан. Как сказала она это, аж ее всю затрясло, и начала она кричать, как будто бы меня в комнате не было:

«Ненавижу их, ненавижу!»

«Кого же, барышня?» — спрашиваю.

«Партизан!»