Вечный день - Юлиус Фучик

Ей хорошо, ой как хорошо! И кажется ей, что ока снова маленькая, Мадленка-малинка, так зовут ее за красные щечки, кажется, будто мать взяла ее с собой на огород… Видит она, как мать склонилась над капустными грядами. Мадленка лежит в платке, висящем между трех шестов наподобие зыбки, а старшая сестра Илонка ее качает. Мадленка глядит наверх, высоко-высоко, где маленькое белое облачко плывет по темно-голубому небу… Улыбается.

Вдруг сестра перестает ее качать… Мадленка больше не лежит в зыбке, и матери не видно… Видит она только темно-голубое небо и белое облачко… Но это не облачко… это самолет, немецкий самолет… и он летит на зыбку, в которой лежит Илонин Владко!..

Мадленка слышит страшный шум моторов… свист бомб… всеуничтожающие бомбы… Это все уже когда-то было… В полдень, когда Володя извлек из груди Дюро две пули, она вышла подышать свежим воздухом… Да, это тот самолет, что заметил дым их лагеря над Поломкой…

Самолет летит, приближается… Но теперь Мадленка не боится, что он упадет прямо на нее, что пропеллером отсечет ей голову… Нет, нет, самолет летит прямо на колыбель маленького Владко… Еще ниже…

Мадленка отгоняет самолет, как осу, потом видит, что в руке у нее граната… она бросает ее и страшным, нечеловеческим голосом кричит:

— Нет!!!

Мадленка чувствует боль, острую боль в голове и в ногах. Она медленно открывает глаза.

Сумерки. Мадленка лежит на носилках, она понимает, что носилки везут на грузовике.

Она поднимает веки, которые кажутся оловянными, и смотрит вверх.

Небосвод вечерний, чистый, осенний. Навстречу грузовику бегут деревья — дубы и ольхи с поредевшей желтеющей листвой, и потемневшие ели, и сосны с грозно нахохлившимися иглами.

Вот на повороте автомобиль сбавляет скорость, и Мадленка долго смотрит на телеграфный столб, расщепленный надвое у самой вершины. Разорванные провода падают на землю, и неизвестно почему этот столб напоминает Мадленке невесту из Шляйбы, которой расплели девичью косу и ведут, заплаканную, грустящую о свободе, надевать чепец…

Грузовик останавливается, раздается стук лопат и скрип кирки о камень. Усталые мужские и женские голоса. Мадленка слышит: с автомобиля спрашивают, кто разбил дорогу, и голоса снизу наперебой отвечают:

— Утром немцы… с утра работаем… к обеду мы бы кончили, да американцы прилетели… У Добрички из Межброда кровь пошла горлом и ушами, наверное, уж богу душу отдала…

Автомобиль снова трогается, и Мадленка закрывает глаза. В голове шумит, кажется, что она куда-то падает…

Кто-то касается ее руки, ищет пульс — едва-едва, будто через силу, бьется жилка; вот уже что-то касается ее лица…

— Мадленка! — это слово она чувствует совсем близко.

— Володька… ты здесь? — Она угадывает его голос. Пьет что-то, спрашивает: — Что ты здесь делаешь?

— Мы эвакуируем раненых. В Быстрицу… А с тобой… — он не произносит вслух, что с ней плохо. — Я хотел бы быть рядом с тобой…

— Что со мной? — спрашивает Мадленка, и растущая боль в голове и в ногах застилает слезами ее глаза. — Что у меня с головой… И с ногами?.. Больно… — И она плачет от боли, от бессилия.

— Ноги будут целы, — говорит доктор Жолновский скорее для себя. — Еще вместе повоюем…

— Жить буду? — спрашивает Мадленка устало, закрывает глаза и снова начинает куда-то падать так быстро, что не слышит его ответа.

Володя нагибается к шоферской кабине, стучит в нее и кричит:

— Быстрее!.. Гони вовсю!!!

— Доченька моя, да ты ли это?

Красноватый свет фонаря приближается к Мадленкиному лицу, окрашивает белую повязку на голове в розовый цвет и падает на две пары залепленных грязью солдатских сапог возле носилок.

Палтуска, испуганная, гладит бледные щеки дочери, желая удостовериться, что это в самом деле Мадленка, ее дочка, которую она за последний месяц столько раз оплакивала.

— Пришла… живая… и в такое пекло!

С дороги по ту сторону ручья долетает на крыльцо Палтусов беспрерывный шум автомашин, ржание коней, грохот повозок и гул раздраженных голосов, прерываемый трескотней мотоциклов и жалобным детским плачем. Все это заглушает и журчание Рудной, и шорох частого, настойчивого дождя…

Конец октября.

Партизаны и солдаты, решившиеся на дальнейшие бои, устремляются потоками в темные широкие объятия горных лесов. В эти потоки вливаются десятки и сотни штатских, оставивших Ловинобаню, Мартин, Зволен и Быстрицу, и ищут в липовских лесах убежища и спасения.

Утром начали эвакуировать быстрицкий госпиталь. Автомашин не хватало, и больные, которые могли ходить, шли пешком. Мадленку автомобиль взял только вечером. Она просилась домой, на Шляйбу…

— Мадленка, моя Мадленка, — голос Палтуски дрожит, — что же это будет?

Мадленка вытягивает из-под намокшего одеяла руку и уверенным, сильным движением притягивает голову матери к груди.

— Не бойтесь, мама, все будет хорошо… — говорит она тихо и гладит руку матери.

Солдаты стоят хмурые, на их плечах чернеют автоматы, а по брезентовым плащам течет вода.

— Ох, — спохватилась Палтуска, — что же мы стоим тут на дожде? Проходите, дети, — и хватает носилки. Солдаты отнимают у нее и осторожно вносят Мадленку в дом.

— Вы одни? — оглядывается Мадленка.

— Отец пошел в деревню сразу же после обеда. Мужики там что-то копают, и он с ними. А эвакуированные ушли от нас в горы. У нас их десять стояло… Не хотели оставаться, хоть бы малых детей оставили… в такой дождь, — говорила Палтуска, быстро разбирая постель. — Садитесь, ребята, сейчас соберу поесть, только Мадленку уложу…

— Мама, я думаю, лучше мне лежать в чулане… Тут уж очень на глазах…

Палтуска вздрагивает и испуганно глядит на дочь.

— Ведь ты дома! Кто же… — неуверенно говорит она.

Мадленка успокаивает ее.

— Хорошо, пока можно здесь. Но когда придут те, — голос ее срывается, — вы спрячете меня… пока не выздоровею. И никому не говорите, что я дома…

— Так ты… ты думаешь, что придут и сюда?.. На Шляйбу?

— Придут, мама.

Красная подушка падает из рук Палтуски. В ужасе она смотрит на дочь, на солдат, которые сидят на лавке перед печью, и ее взгляд останавливается на их автоматах, а когда солдаты кивают, она обессиленно опирается о спинку кровати.

— Придут… — тяжело вздыхает она.

Потом смотрит на солдат.

— Но ведь… — в ее голосе появляется надежда, — все, что идут сюда, — партизаны, солдаты, штатские… У всех оружие. А вчера, — она понижает голос, — вчера куда-то на Буковину везли пушки! Много солдат приходило к нам напиться, говорили, что они еще немцам покажут! А сегодня утром привел отец троих партизан — русских, так они нашего Володьку,