Врата тайны - Ахмет Умит

о любви, не терял от восторга голову. К тому же он просто не был поэтом, в нем не было склонности к поэзии. Он вел себя так, будто выполнял миссию, и думал только о тяжести своего святого долга. Он был тверд на своем пути. Его задачей было сделать из обычного улема по имени Мухаммед Джеляледдин чудесного дервиша, чьи слова будут жить многие века, иначе говоря, найти в глубинах души рожденного в Балхе служителя ислама того, кого мы позже назовем Мевляной Джеляледдином Руми.

– И поэтому его убили? – мой вопрос оказался настолько прямым, что Иззет-эфенди будто бы даже удивился:

– Кого? Досточтимого Шамса?

Я кивнула.

– Все от ограниченности, незнания. Они воспринимали Коран напрямую, в то время как за каждой его буквой, за каждым знаком кроется миллион значений. Шамс-эфенди был мудрым мужем, постигшим такие глубины Святой книги, которые были недоступны этим двоечникам. Глупость не давала им понять ни Коран, ни Шамса, поэтому они стали ему врагами. Объявили его грешником, еретиком. Они даже не пытались понять его ценности. А все потому, что их разумы и сердца застила тьма. Потому что все они были глупцами. А глупцы существуют как среди мусульман, так и среди христиан или иудеев, дочка.

– А Алаэддин Челеби, почему он оказался замешан в убийстве?

Иззет-эфенди криво улыбнулся:

– Помнишь, в начале нашего разговора мы упоминали суру Худ? Так вот, те слова, с которыми Всевышний обратился к Нуху, подходят и для отношений между досточтимым Мевляной и Алаэддином.

Мне очень не хотелось расстраивать старика, но сваливать всю вину только на среднего сына Руми тоже было неправильно.

– Но, Иззет-бей, – я старалась выбирать максимально мягкие выражения, – Алаэддин Челеби был влюблен в Кимью-ханым. Более того, у нее были ответные чувства. Досточтимый Мевляна же, зная о происходящем, все же выдал Кимью за Шамса. А сам бродячий дервиш с радостью согласился жениться на девочке, еще не достигшей совершеннолетия. Вдобавок Ахмет Эфляки пишет в своей книге, что причиной смерти Кимьи-ханым был как раз Шамс. Конечно, мы не знаем этого точно, но новость о смерти любимой могла свести Алаэддина с ума. Разумеется, этого недостаточно, чтобы объяснить убийство человека, но разве мы не можем хотя бы попытаться понять этого юношу?

Иззет-эфенди побледнел и некоторое время молча покусывал нижнюю губу.

– Я слышал похожую историю, – наконец-то заговорил он вновь, и в его словах не было ни отзвука раздражения. – Но я думаю, что это одна из сплетен, что окружали Шамса всю его жизнь. Я не верю, что меняла двух миров мог пойди на поводу у собственной низменной природы. Такое просто невозможно. Да, время от времени он мог быть жесток, но только к тем, кто заслужил такое отношение. Досточтимый Мевляна же не то что вредить, даже думать о зле не был способен.

Мне не очень понравилась категоричность Иззета-эфенди, ведь мы не могли знать, как все было на самом деле.

– Но если все это не слухи, а правда… – начала я.

– Не думаю, – старик твердо меня прервал, – пусть даже все и выглядело так, как ты говоришь, но за всем происходящим есть свой скрытый смысл. Истина кроется с одной стороны двери тайн, мы же находимся с другой и не всегда можем ее постичь.

Как это обычно бывает во всех спорах о религии, как только речь зашла о том, верить или не верить в иную точку зрения, Иззет-эфенди начал рьяно отстаивать ту позицию, что была привита ему еще в детстве. Я не стала продолжать спор, поскольку мы уже оказались в логическом тупике. Но мне было очень интересно узнать, как Мевляна отнесся к своему сыну-убийце.

– Хорошо, а что же Мевляна? Что он сделал, когда узнал, что его средний сын замешан в убийстве Шамса? Отрекся от него?

Иззет-бей посмотрел на меня странно, так, будто я говорила о чем-то невозможном.

– Разве досточтимый Мевляна мог так сделать? В его сердце не могла поселиться злоба. Без сомнений, он простил сына, ведь на его саркофаге он написал следующие строки: «О великий Аллах! Если ты принимаешь к себе только праведников, то кому нам молиться за грешников?» Когда друзья спросили Мевляну, почему он выбрал именно эту надпись, тот ответил: «В мире тайн мне явился дух Шамса. Он попросил меня простить Алаэддина, забыть все его прегрешения». Разве мог Мевляна не откликнуться на просьбу великого шейха?

Иззет-эфенди верил в эту версию, но мне казалось, что в словах Руми крылось больше раскаяние отца, понявшего, что совершил ошибку.

42

Вся суть – в смирении

Мы выходили из музея Мевляны примерно в обеденный перерыв. Город в середине дня погрузился в полумрак, небо заволокли плотные темно-синие тучи. Собиравшийся с самого утра дождь, кажется, был готов пролиться. Мне пора было уходить, а у Иззета-эфенди и Меннана еще были дела в музее. Им надо было обсудить с директором несколько вопросов, связанных с правами наследования, а потом Меннан должен был отвезти старика к адвокату.

Я уже вставала со скамейки, когда Иззет-бей меня вежливо остановил:

– Ты снова торопишься уйти без подарка. Видимо, вчерашний тебе не полюбился.

– Нет, вы что, напротив, он замечательный, – я залилась краской, – просто забыла. Нужно время, чтобы привыкнуть к вашим традициям.

Он обиженно посмотрел на меня:

– Это не только наши, но и твои традиции. Ты можешь забыть все, но всегда помни, что ты – дочь Пойраза. Что бы ни говорили, твой отец был хорошим человеком.

Я не собиралась затевать новый спор и предпочла просто молча и вежливо его выслушать.

– Я прочту тебе четверостишие Мевляны в качестве подарка, если ты, конечно, не против.

– Конечно, не против, пожалуйста, читайте!

Мой взгляд упал на сидевшего сбоку Меннана – кажется, он был в совершенном восторге, скрестил руки на груди и занял позу слушателя.

Я влюблен лишь в любовь, не в закон мусульман.

Я слабей муравьев; я – не царь Сулейман.

Все, чем я обладаю, лишь бледные губы,

Да голодный живот, да дырявый карман [44].

Старик закончил читать и спросил:

– Тебе понравилось?

– Понравилось.

Это была чистая правда.

– Очень красивое стихотворение.

Хоть наши с ним взгляды и расходились довольно сильно, мне очень приятно было разговаривать с Иззетом-эфенди. Если бы не эта встреча с директором музея, я была бы готова сидеть с ним часами напролет. Не знаю, то ли из-за его вежливости, то ли из-за уважения к