Искатель, 2003 №5 - Сергей Юрьевич Борисов

— Почему?

— Я так думаю, он считал, что все дорогое его сердцу должно остаться в прошлом. Тогда, до армии, он, бывало, говорил мне: «Как отслужу, поступлю в Строгановку. Представляете? Евгений Арефьев — художник». А как вернулся с войны, собрал все свои картины, рисунки, отнес на помойку и сжег. Скульптуры разбил и тоже — на свалку. Зверюшек пластилиновых ребятне раздарил. Я его удержать пытался, но не очень усердно. Да и откуда у меня право делать замечания человеку, у которого такое горе?

— Об этом, пожалуйста, поподробнее, — сказал Кочергин.

Старик хрустнул пальцами.

— Какие уж тут подробности! Воевал Женя в Чечне, там его и подстрелили, еле до госпиталя довезли. Ранение тяжелым оказалось, приковало его к койке. А родители и не знали ничего. Женя в письмах сообщал, мол, все нормально, но потом признался, что ранен. Вынужден был: срок службы истекает, возвращаться пора, а он с койки не встает… Всей правды он им не открыл: «Волноваться не надо, царапина, до свадьбы заживет», — но и этого было достаточно, чтобы они туг же на вокзал кинулись. Только не суждено было им сына увидеть. И до вокзала они не доехали. Отказали у такси тормоза, вылетели они на встречную полосу и — в столб. Вот оно как бывает. — Старик сморгнул слезу. — И остался Женя один на всем белом свете. Родители-то его детдомовскими были.

«Бом… Бом…» — весомо и надрывно стали отмерять удары вычурные часы на стене. Устали. Замолчали.

В тишине раздался какой-то странный, горловой звук. Кочергину показалось, что Путилин сейчас заплачет: лицо Велизария Валентиновича перекосила судорога. И в который раз за эти два дня следователь подумал, что заблуждался, принимая судмедэксперта за денди и циника, равнодушно и обстоятельно препарирующего людские страсти и страстишки, что не мешало ему быть отличным специалистом, но лишало человечности. Путилин теперь виделся следователю совсем иным. Но было ли подлинным его новое лицо? Кочергину хотелось верить, что — да. Ему всегда было жаль тех, кто обрекал себя на заточение под маской. Но что побудило его выбраться на волю, раскрыться? Неужели куклы? И что за абсурдное сравнение его, Кочергина, с «кукольником»? Нет, он сам, Путилин, куда больше подходит на роль двойника Арефьева. И не столько потому, что судьбы их трагически параллельны, а из-за стремления укрыть от всех свое «Я». Один держал окружающих на расстоянии высокомерием и ядом реплик; другой замкнулся в молчании, отвергая всякого, кто делал или только пытался сделать шаг к нему. И все же, как зловеще схожи их судьбы: одинакова даже смерть родителей — в автомобильной катастрофе. Несостоявшийся поэт и добровольно отказавшийся от творчества юноша…

— Он как-нибудь объяснил свой поступок? — спросил Кочергин, нарушая затянувшееся молчание. — Я имею в виду, сожжение полотен.

— Сказал вечером: «Не ко времени эти игрушки. В строители пойду. Стрелял, взрывал, рушил — теперь строить буду». И все, ни слова больше.

— И кем работал?

— На крановщика выучился.

Вот и еще один кусочек мозаики. Кочергин поймал себя на том, что ничуть не обрадован приближением к развязке. Это как в детстве: если уж предстоит что-то плохое, пусть случится попозже. А что закончится все плохо, в этом следователь не сомневался.

— И хороший крановщик из него получился?

— Полагаю, хороший. Женя на все руки мастер. Отец его классным фрезеровщиком был. Женя еще в начальные классы бегал, а он его с собой на завод брал, обучал со станками обращаться. Помню, говорил сыну: «Что бы ни делал, делай на совесть. Не нравится работа — все равно тянись. Или уходи, ни людей, ни себя не обманывай». Женя этой заповеди свято следует. И все-таки с комбината — он на домостроительном комбинате работал — Женя, думаю, не из-за того ушел, что не нравилось там ему или зарплатой был обижен. Он потому протезами занялся, что понимал: он там нужнее! И еще, мне кажется, он испытывал чувство вины перед теми ребятами, кто тоже был ранен, но покинул госпиталь не на своих двоих, а с костылями или на инвалидной коляске.

— Он уволился и оттуда.

— Да? Что ж, значит, силы иссякли. Каждый день с увечными дело иметь, тут и здоровый спасует, а Женя железным здоровьем похвастаться не может. Он от своего-то ранения толком не оправился.

— А что у него было за ранение?

— Контузило его сильно и осколками посекло.

— А что врачи?

— Женя к ним не обращался. И не спрашивайте — почему. Не знаю! Женя вообще не от мира сего. Прежде-то он другим был: посмеяться любил, потанцевать, у них, у Арефьевых, всегда шумно было — молодежь, музыка… Сейчас все по-другому: слова лишнего не молвит, не улыбнется, будто прислушивается к чему-то. Да и то сказать: чудом смерти избежать и тут же лишиться родителей…

— Но есть же друзья! Кому как не им поддержать в трудную минуту.

— Так-то оно так, но люди живут днем сегодняшним, прошлое им — опора, от него отталкиваются, чтобы вперед двигаться. А Женя живет прошлым, он весь там. Давние, верные друзья пытались вытащить его в настоящее, но он не хотел этого. А потом и вовсе освободил себя от них, а их — от себя. Дольше всех продержался Леша Виноградов, они служили вместе. А первой была Наташа…

— Это его девушка?

— Его девушка… Что за дурацкое сочетание! Точно она нечто от него неотъемлемое — как сердце или память. А какая пара была! Вспомните себя, и вам наверняка знакома эта пылкая влюбленность, когда весь мир — для двоих, и кажется, что так будет вечно. Знаю, два года службы — испытание для чувства, испытание на прочность. Наташа дождалась его. И во время похорон вела себя достойно, разделила горе. Они встречались, часто ходили в парк, знаете, где старая береза… Но через несколько месяцев мне почудилось, вроде бы трещина промеж ними появилась. Потом Наташа совсем перестала заходить, и Женя все вечера дома. Я спросил: где она? Отвечает: «Наташа больше не придет. Я сказал ей, чтобы больше не приходила. Это правильно». Может, надо было мне схватить его за плечи, тряхнуть как следует, вразумить, что нельзя отказываться от близких, от любимых, это ведь значит — предавать их. А я промолчал. Не знал, как лучше. Да и кто я? Куда лезу?

Старик посмотрел на следователя.

— Но мне не жаль Наташу. Она должна была