Коллекция - Валерий Аркадьевич Горбунов

В субботу Митя хотел отоспаться, встать попозже. Но, как назло, с вечера не мог уснуть, спал плохо, беспокойно ворочался, часто просыпался. Очнувшись, тотчас же начинал думать о невеселом своем положении — о жалкой зависимости от отца, с которым хочешь не хочешь, а приходится ладить (а то один бог знает, что старик может написать в своем завещании, кому отказать коллекцию), о мелкой своей должности в учреждении, скудной зарплате, которую нельзя было рассматривать иначе, как показатель его никчемности и ничтожества, о Ляле, которая любила его, а он ее оттолкнул, и о Нине, которую, наоборот, пылко любит он, а она его терпеть не может… На сердце лежал тяжелый холодный камень, в висках стучала кровь. Так дальше продолжаться не может, надо что-то сделать, переступить какую-то черту, а там будь что будет. Что именно нужно делать и какую черту переступать — этого он не знал.

Под утро забылся коротким нервным сном. Ему снился бесконечно длинный холодный бетонный коридор. На одном его конце был он, Митя, а на другом — Нина. Мите хотелось приблизиться к Нине, он пустился бежать, из груди со свистом вырывался воздух, болели ноги, но расстояние между ним и ею не сокращалось.

Он пробудился в семь утра с головной болью, сухостью в горле. Засыпать более не стал, с него хватит этих кошмаров.

Отец уехал с театром на гастроли. Митя был один. Хоть это было хорошо. Он встал, набросил на плечи отцовский халат (своего у него не было) и отправился в путешествие по квартире. Сам того не подозревая, он сейчас во всем повторял отца. Так же, как он, остановившись в дверях, взглядом охватил коллекцию, всю сразу, и замер, застыл на месте, как бы оглушенный увиденным… Потом взял с батареи бархотку и мелкими, рассчитанными движениями стал стирать пыль с мебели, фарфора, хрусталя. При этом он вслух, как это делал обычно отец, досадовал, что так много пыли, откуда она только берется, неужели нельзя что-нибудь придумать, изобрести какое-нибудь средство против пыли, скажем аппарат, который бы притягивал пыль к себе и, пустив в действие химию, переводил бы эту мелкую серую субстанцию в иное состояние — в жидкость, которую можно выливать, или брикеты, которые можно выбрасывать… Мысль его бежала дальше: он, Митя, изобретает такой аппарат, обнаруживает у пыли неизвестные ранее полезные свойства, и вот уже брикеты спрессованной пыли идут в дело, в хозяйство, принося ему, Мите, огромные барыши…

Как удивится, прослышав об этом, Нина, как пожалеет о своей былой холодности к Мите, будет переживать, мучиться… Но он не станет терзать ее слишком долго, все забудет, все простит, и они заживут легко и счастливо.

Усилием воли Митя отогнал от себя эту мысль — так и помешаться недолго — и продолжил свою возню с коллекцией. Действовал в той же последовательности, что и отец. Из обилия вещей и предметов он выбрал один — фарфоровую фигуру Амура в нищенском одеянии — и, бережно взяв в руки, стал внимательно рассматривать. Он пытался, как это делал отец, оценить тонкость и изящество работы, сделавшей эту вещицу столь известной и ценной, но помимо своего желания заинтересовался самим Амуром. Прелестный юноша, почти ребенок, силой обстоятельств жизни ввергнутый в пучину бедности… Но есть в самом Амуре нечто такое — возвышенное и прекрасное, что заставляет думать, что нынешнее плачевное его состояние — временное, преходящее, грустный эпизод в светлой и чистой жизни.

Митя тяжело вздохнул и аккуратно поставил Амура на место.

Была суббота, впереди уйма свободного времени, которым надо как-то распорядиться. Математические занятия? Митя их давно забросил, возвращаться к ним не хотелось. Читать? Он давно потерял охоту к чтению: то, что происходило с ним, внутри него, казалось ему неизмеримо интереснее того, о чем писалось в книгах. Еще недавно он проводил субботы и воскресенья с Лялей. У него сердце сжалось, когда он вспомнил, какие это были веселые, ясные дни. Поездка в Архангельское, блуждание по огромному, богатому дворцу (Митя, испытывая при этом приятное превосходство, прочел своей спутнице небольшую лекцию об истории российских сокровищ), прогулка по лесу, прошитому золотыми солнечными лучами, потом обед в хорошем ресторане, где среди посетителей было немало иностранцев…

А как Ляля любила его! Она прямо-таки светилась, когда они были вместе. А он, Митя? Любил ли он ее? Раньше ему казалось, что нет. Уж слишком легко, без всяких усилий с его стороны, досталась ему ее любовь. И потом — милая смешная Ляля не была той женщиной, которой можно было бы гордиться. До голливудских параметров ей было далеко. Митя немного стеснялся появляться с нею на людях — в театрах, ресторанах… Ему хотелось бы, чтобы на его спутницу оглядывались. А Ляля? Что Ляля… Обычная женщина, каких много. Да еще и одета нелепо, одна вещь никак не вяжется с другой. А сделаешь замечание — обижается, на глазах выступают слезы.

И все-таки — как было бы хорошо, если бы он мог сейчас отправиться к Ляле, попробовать ее пирогов, обрушить на нее поток своих излияний — жалоб, претензий, фантазий, а потом забыться у ее теплой груди, в ее судорожных и сладких объятиях…

Но нет, этому не бывать. Он поборол внезапно нахлынувшую на него слабость. С Лялей кончено. У него есть ясная цель — Нина. Она. Только она одна.

Все же надо было чем-то заняться. И Митя, не отдавая себе отчета в том, что он опять-таки копирует отца, решил отправиться в антикварный магазин, на улицу Димитрова.

Когда-то, еще в детстве, отец прихватил Митю с собой в антикварный магазин. Он был расположен тогда в арбатском переулке. Мите показалось, что он попал в диковинное царство вещей. Каждая из них приковывала внимание, будила воображение призраками и видениями иной, далекой и непонятной жизни. Сами слова, которые вполголоса произносил отец, были старые, волнующе-сказочные:

— Бра… Канделябры… Були… Витраж… Медальон… Шкатулка… Подсвечники… Жирандоли…

Отец был здесь свой человек. К нему подходили какие-то люди, здоровались, едва коснувшись руки, и шепотом, едва слышным Мите, обменивались последними новостями. Фразу начинали с середины, как будто оставалось лишь закончить начатое ранее, во время прошлого посещения магазина.

— Слишком трехмерны для XVII века. Из собрания Тян-Шанского… Работа самого Фаберже…

Люди эти были неприятны Мите: одеты неряшливо, движения быстрые, суматошные. В их облике почудилось нечто порочное и отталкивающее. Позднее он понял: всех их объединяла страсть, вернее, не страсть, а страстишка, которой тесно было внутри этих старых и дряблых тел, и она вырывалась наружу,