Смерть на голубятне или Дым без огня - Анна Смерчек

озере. Еще вчера Боренька вызвал полицейских. – Марья Архиповна поднесла платок к глазам и понизила голос. – На берегу нашли оставленный мужской костюм и ботинки. А сегодня с утра двое городовых плавают там на лодке с сетью и с баграми, ищут что-то. Предполагают утопление.

– Но кто же там утоп? У вас, должно быть, есть уже какие-то догадки? Ваши люди, надеюсь, все живы-здоровы?

– Кто утоп? По всему выходит, что какой-то мужчина. Одежда-то найдена мужская. Должно быть, кто-то чужой. Может, беглый.

Марья Архиповна сморщилась и отвернулась. Полиция и возможный утопленник представлялись ей, очевидно, темой не совсем приличной, не подходящей к застолью. Потом она сменила выражение лица и предложила:

– А не желаете ли, Иван Никитич, смородиновой наливочки? Мы сами делаем. Так хорошо к чаю идет! Я велю подать. Вы непременно должны попробовать!

Подали наливку. Скоро щеки Марьи Архиповны зарумянились, она позволила себе откинуться на спинку стула и заговорила:

– Ах, любезный Иван Никитич! Не сочтите меня черствой женщиной. Катерина покинула нас. Боренька с утра на озере в поисках утопленника. Танечка сначала была с ним, а сейчас так утомилась, что отправилась к себе, чтобы прилечь, не найдя в себе сил даже пообедать. А я вот сижу здесь, обедаю и пью чай с наливкою… Да, я не могу найти в себе душевных сил переживать о судьбе неизвестного мне утонувшего человека. Да и был ли он…

– А что если это был ваш французский художник, господин Девинье?

– Ах нет! С чего бы ему лезть в воду? За все лето я ни разу не видела, чтобы он купался или хоть бы выходил на берег, кроме как с мольбертом. Нет, это не он. И что мне до него? Я переживаю о бедной Катерине. Мне не дает покоя мысль, что мы могли ее спасти. И я ведь говорила с ней, но она только махнула рукой, как всегда. Сказала, что не понимает, отчего я завела подобный разговор. Я, конечно, обиняками говорила, но все же…

– Уж не думаете ли вы, что это ее ищут на озере? – не понял Иван Никитич. – Но вы же сами сказали, что разыскивают мужчину, судя по найденной одежде. Вы говорите, что хотели предостеречь Катерину Власьевну, спасти? Но от чего?

– От того страшного решения, которое она собирается принять.

– Вы все еще полагаете, что она хочет наложить на себя руки? Но почему вы так уверены, что она приготовилась к такому непоправимому шагу? Ведь ничто на это не указывает.

Марья Архиповна вздохнула, поерзала на стуле, посмотрела на Ивана Никитича.

«Э, голубушка, да вам что-то еще известно!» – понял Купря. Марья Архиповна оглянулась на стоящую у двери горничную, покачала головой и сказала:

– Идемте, Иван Никитич, я вам покажу комнату Катерины Власьевны. Из ее окон чудесный вид на озеро.

Вслед за Добытковой, Иван Никитич прошел через столовую и гостиную к лестнице и поднялся на второй этаж. У Катерины Власьевны здесь были две смежные комнаты: из чисто прибранной спальни дверь вела в маленький кабинет, действительно, выходящий окном на озеро. На столе все еще были разложены какие-то бумаги и книги. На стенах висели пейзажи, Ивану Никитичу показалось, что в одном или двух он узнал руку Виртанена.

– Я кое-что хочу рассказать вам, – проговорила Марья Архиповна нерешительно. – По секрету. Мне неловко будет об этом говорить, но я хочу, чтобы вы поняли. Вы в нашем доме успели зарекомендовать себя как человек деликатный. Сейчас мне никто не верит, но вот вы увидите…

Был один случай. Пару месяцев тому назад. Как-то я зашла к Катерине, уж и не помню зачем. Вероятно, мы хотели обсудить, что приготовить к обеду или что-то в этом роде. Вдруг меня замутило и закружилась голова. Со мной, знаете ли, бывает такое. Лев Аркадьевич говорит, что это кровяное давление. Катерина велела мне прилечь на ее кровать и отдохнуть, прежде чем отправляться к себе. Она заботилась обо мне. Обо всех нас. Сначала она немного посидела рядом. Но потом сказала, что ей нужно закончить какое-то письмо, чтобы успеть отослать его до вечера. И вот представьте: я осталась лежать вон там, на ее кровати, а она прошла к столу, села здесь лицом к окну и принялась за то свое письмо.

– И что же случилось? – спросил Иван Никитич, потому что Марья Архиповна прикусила губу и замолчала.

– Мне неловко признаваться… Я сделал это без умысла. Я не имею привычки читать чужие бумаги, но тогда… Это объясняется, вероятно, тем, что мне было дурно: кружилась голова и я не совсем отдавала себе отчет в том, что делаю.

– Вы нашли какие-то письма?

– Нет-нет, не письма. Письма я бы читать не стала. Я хотела лечь удобнее и просунула руку под подушку. Там было что-то твердое, я подумала, что это книга и достала, чтобы посмотреть. Но это была тетрадь. Толстая тетрадь в картонной зеленой обложке. Я, не думая, раскрыла ее на исписанной странице. Я стала читать, не поняв поначалу, что это личное. А как только поняла, так сразу усовестилась и убрала тетрадь обратно под подушку. Катерина ничего не заметила, она так и сидела ко мне спиной.

– И что же вы успели прочесть? – спросил, затаив дыхание Иван Никитич.

– Немного. Она писала про чудесный сад. Как и в последнем письме.

Запись из дневника Катерины Власьевны Добытковой, сделанная ею 9 февраля 1900 года

…теперь эта мысль, этот образ следует за мной неотступно. Дорожка среди цветов всех оттенков и форм, увитые розами шпалеры. Мостик над водой. Оставить дела, отбросить так утомившие меня заботы обо всех, обо всем. Пройти по этой дорожке среди цветов, впервые чувствуя себя беззаботной и легкой. Но разве можно? Нет, грешно и думать об этом. Но как представлю себе этот райский сад, полный чудесных цветов, то хочется бросить все. Бросить одним днем, чтобы никто не остановил меня. Одна мысль об избавлении от всего, что тяготит меня, придает мне сил проживать каждый новый день в надежде, что однажды я решусь на этот шаг. С самого детства нас учат, что подобный поступок недопустим, но разве недостаточно я сделала для ближних своих? Порой мне кажется, что мое присутствие тяготит их, что не будь меня, они жили бы иначе, лучше для них. Да и правильно ли я делаю, живя все только чужими заботами, отринув все мои желания? Почему мне так страшно решиться?

– Катерина тосковала, Иван Никитич, и была так отягощена заботами, что, оказывается,