Так завершается карьера сыщика в XIX веке - Михаил Леккор

— Мать твоя Марефа Грязнова в этом ж месте, — он мотнула головой на табуретку, — все рассказала. Действия ее довольно преступные, но не чрезвычайно злодейские. Потому, я считаю, она достойна помилования. И ты можешь так же!

— Помилуйте, ваше императорское высочество, — удивилась она, — разе ж за один медный крестик так можно посадить?

Она бестолковая дура? Или просто обычная русская баба, у которой все уходит в голимые чуйства?

— Помилуй, барин, я все скажу, — заплакала Елена, — пожалейте, глупую бабу, неразумную, темную. Я вся ваша…

— Так, — заткнул ей рот следователь, — ты должна рассказать мне про все преступные действия, которые знаешь. И свои, и не свои. А ваша или ты наша, это совсем не важно. Поняла, баба?

— Поняла, — всхлипнула Елена, — все расскажу. А про библейского Иуду тоже говорить? Я много знаю, я памятливая на проповеди в церкви.

— То есть, — не врубился сначала Константин Николаевич. Потом усмехнулся, да она ж баба с юмором. Вот «повезло». А мы ведь тоже можем пошутить! Вот я тебе!

— Э-э, как тебя, рядовой? — позвал он жандарма в раздумье.

— Лексей, — с готовностью ответил писарь. То ли такой угодливый, то ли почувствовал замануха будет.

— Алексей, у тебя нагайка есть?

— Есть, ваше императорское высочество!

— Дай-ка этой неумехе пять горячих, пусть поумнеет!

Елена не сразу поняла, что с ней хотят сделать, но врубившись, что ей предстоит банальная порка, болезненная и тяжела, начала так визжать, орать и кричать, что великий князь только порадовался, когда писарь заткнул ей рот кляпом. А потом сноровисто положил на топчан и отсчитал ей пять ударов нагайки.

Следователь был невозмутим и спокоен. Вот еще! Вела бы себя нормально и к ней бы подошли как к простой бабе. А не нет и суда нет!

Пунктуально отсчитав пять ударов, Алексей посадил ее обратно на стул, предупредив, что в случае криков ей не только вернут кляп, но и дадут еще нагайкой.

И после этого освободил рот. Боль лучшее средство от дурости (и от женского бестолкового юмора). Елена только тихо плакала, боясь опять обозлить сердитого господина.

— Ну что, начнем сначала по второму разу? — следователь широко улыбнулся, но когда увидел, что женщина не собирается говорить, обозлился. Предупредил: — у тебя нет для меня ничего интересного. Поэтому, я тебя жалеть особо не собираюсь. Или ты начнешь говорить, или я позову ребят, они отведут тебя в камеру в холодный подвал и там оставят на двое суток, предварительно ободрав шпицрутенами. Будешь лечиться, как Бог подаст. Потом опять будем говорить. Так станем крутить по тюремному кругу, пока ты мне все не расскажешь. Или нечаянно не умрешь. На твой выбор.

— Барин, я готова, все расскажу! — взмолилась Елена.

— Сейчас ты будешь говорить. Я буду слушать, а Алексей записывать, — кивнул он на писаря, — и если я увижу, что ты врешь, на первое время десять нагаек. Потом посмотрим, но будет все одно больно. Поняла, дура?

— Да, барин, — тихо сказала Елена.

— Давай, — поощрил ее Константин Николаевич, — раньше начнешь, раньше выйдешь. И не сметь мне выть про Иуду, ты не в церкви!

Елена начала рассказывать, путаясь и немного поскуливая, о всех преступлениях, о которых знала. Но, поскольку, они по-разному понимали этот термин, то часть материала великий князь промто пропускал мимо ушей, а когда уж совсем запутывалась, велел идти дальше.

И ведь не зря, оказывается, мучился с этой клятой бабой! Елена между делом рассказала о каком-то мужчине, молчаливом и даже скромном, но который оказывал какое-то неведомое влияние на Стюарта.

Поначалу она говорила о нем излишне коротко, но потом, под влиянием вопросов великого князя и животворящей матерщины писаря Алексея, разговорилась.

Как понимала Елена (подслушивала невзначай), звали его Генрих и был он не русским. Хотя язык понимал очень хорошо и говорил почти без акцента, но разговорный ему он не очень-то понимал.

— Не знает он нашего, простого, — пояснила женщина, — все более господский у него. Причем как-то странный язык, как вроде чухонский. Особо, когда со сна. Ну да, — остановилась она, — мужик он видный, но без бабы, а я тоже ничего, а супруг мой больше интересуется не мной, а водкой. Вот он и предложил, а я не отказала. Один раз живем. А грех я в церкви замолила.

— То есть, ты была его любовницей? — прямо спросил ее Константин Николаевич, выделив термин помягче.

— Ну как, — засмущалась Елена, — не так уже и совсем. У них было-то всего три — четыре любовные встречи, — потом что-то подумала про себя и подтвердила: — ну да.

Но как любовница, знала она о нем много.

— Я, почитай, сначала думала, что он евойный слуга у господина Стюарта. Всегда ходит позади него, помогает, как слуга, одеть — снять верхнее платье, вперед не лезет, никогда не ругается. А потом посмотрела — а одежа-то у него тоже господская, богатая. И руки нежные, белые. И денег много. Тратит он их легко, явно зарабатывает не тяжелым трудом.

И все у матери допытывался, трудно ли пролезть ночью в амператорский кабинет. Не мешают ли по пути слуги?

Константин Николаевич был в сомнении. Что-то не вписывается Генрих в общую картину кражу регалий в Бриллиантовой комнате. Кабинет еще зачем-то. С другой стороны, а если он расширит число объектов кражи, включив в него императорский скипетр Николая I в его сокровищницу.

Подвинем пока в сторону Мишку. А то что-то он выделил ему большую роль в краже. Он ведь обычный вор. И мелкий. Укради, отдай воровскому скупщику, деньги прокути. А он из него какого Спинозу вылепил. Мудреца настоящего. Так ли это?

Хотя оставим пока. Поживем, подумаем, может что и получится.

Константин Николаевич позвонил в колокольчик, приказал секретарю позвать надзирателя.

Елена, видимо, наивно полагала, что после допроса ее послушают и отпустят домой, Узнав про камеру со слов великого князя, в отчаянии бросилась в колени перед ним и завыла белугой.

— Ты, баба, не вой, — внушил он Елене, — поведением твоим я пока доволен. А сидеть ты будешь несколько дней, пока розыск идет. Срок тебе такой еще божеский. И дети от голода не помрут. Потом отпустим, даже судить, скорее всего, не будем. Если поведешь хорошо. Так что