Перед истиной - Владимир Павлович Виноградов

Они ехали в другой город. Улетать из своего посчитали опасным, а вдруг все перекрыто.

Он взял ей билет и дал адрес знакомого. Велел ждать и молчать, ожидая его письма, приказа на дальнейшее.

— Деньги будут. Я достану, — сказал твердо. — Сам привезу. Сиди и не рыпайся. Тебя устроят.

А сам думал: «Дожидайся. Обзаведусь справками и показаниями друзей-приятелей, что на свои да в долг приобрел. Тогда являйся хоть с повинной».

Поцеловал на прощанье. И не в глаза глядел, а косил на трап, умолял, чтобы отъезжал поскорее.

Взмыл и пошел в свой дальний рейс лайнер. А за ним хвост. Сгоревшего керосина.

* * *

— Я должен произвести обыск, — сказал следователь.

А солнце набирало силу. И отражалось от всего, что могло отражать. От полировки мебели. От вощеного паркета цвета апельсина. От граней зеркала — радугой. От дымчатого стекла вазы на столе. И от громоздившихся в вазе яблок. И даже от крахмальных чехлов на креслах, похожих на снежные сугробы. Комнату, в которую вошел следователь с понятыми, пронзали, пересекаясь, солнечные стрелы. Прозрачные. Почти без пылинок.

Он видел много квартир, за показной роскошью или подчеркнутой скромностью которых гнездилась паутина преступления.

В этой квартире чувствовалась рука хозяйки. Чистота и ухоженность. Следователь подумал, что преступление не может таить свои следы в таком месте, где хозяйничает взрослый ребенок. И чем упорнее будет искать, тем большее поражение потерпит в глазах этого ребенка, если ничего не найдет.

В ее глазах не было лжи:

— Пожалуйста... Но уже делали... Больше нет ничего.

Принимая решение о повторном обыске, чтобы найти хоть какую-нибудь зацепку о месте нахождения скрывавшейся, следователь знал, что инспектор уже изъял все, что относилось к делу или могло пригодиться следствию. Знал, что квартира под наблюдением, а на переписку наложен арест. Он знал, что быт Наташи ограничен треугольником: дом, школа, бабушка.

Но она ходила в магазин, в кино, на экскурсии, просто гуляла. И в любом месте ее могли перехватить те, кто был связан с матерью, чтобы рассказать, успокоить. Передать записку, сообщить адрес. Не верилось, что мать могла столько времени молчать, мучая дочь неизвестностью.

Следователь не мог сидеть сложа руки и ждать у моря погоды. Он привык действовать. Лишь инспектор возражал, считая обыск бесполезным: не нужна эта еще одна, лишняя травма подростку. И отказался пойти со следователем. Тот понял, не настаивал. Ограничился понятыми: дружинником и представителем роно.

— Наташа, — сказал следователь, — мы разыскиваем твою маму. И ты это знаешь.

Она кивнула головой.

— Может, тебе известны какие-нибудь новые адреса, имена? Ведь мы за этим и пришли.

— Все, что было у нас, ваш товарищ уже взял. Что же еще?

— И у тебя нет никаких известий? Никто не писал? Не приходил? Не рассказывал о маме?

Он спрашивал ее. А она ждала известий от них.

— Нет. Мне ничего не известно.

Она говорила правду. И это чувствовал не только следователь. Видели и понятые. Они присели на диван, а он стоял у стола, покрытого старинной узорной скатертью. И смотрел на яблоки. Они привлекали внимание. Маленькие, крепкие, одинаковые по величине, все ровного желто-лимонного цвета.

— Покажи, пожалуйста, твой дневник, — сказал он вдруг Наташе. Она взглянула удивленно и спросила:

— Какой?

— Школьный, естественно.

Она открыла папку, достала и подала дневник. Следователь раскрыл его, полистал.

— Ты хорошо учишься. Молодец!

Да, она хорошо училась. А в последнее время одни пятерки. Дневник фиксировал не только домашние задания и оценки учителей. Он рассказал о большем. О цене этих пятерок. За ними, за стерильной чистотой жилища, за подтянутостью самой девочки стояло самолюбие. Проявилась воля. Рождалась самостоятельность. И полное отрешение от проступка матери.

Тогда, после первого визита милиции, она все равно осталась одна. А мир, в котором жила до сих пор, был взорван, разрушен преступлением. И словно осколки — не задвинутые до конца ящики письменного стола, за которым она делала уроки, зажатые дверцами шкафа хвосты платьев, стопки книг, кучи бумаг, ненужные картонки, тряпки, банки. Все это будто само вылезло из разных щелей и закоулков квартиры. Хаос.

Как только все ушли, Наташа взяла ведро, налила в него воду и поставила на огонь. С грохотом опустила в мусоропровод хлам. И, убивая свалившееся на нее горе, яростно скребла, мыла, протирала. А когда убрала грязь и привела в свое жилище солнце, уже не хватило сил на слезы.

Но с утра следующего дня все ее мысли были отданы матери. Где она? Что с ней? По каким дорогам, лесам, переулкам скитается? Где ночевала? Что ест? Жива ли?

И все же при всей жалости и беспокойстве Наташа постепенно невольно склонялась к тому, что самое лучшее для матери — вернуться и рассказать правду.

Потому что таким был отец. Такой была бабушка, такой быть учила и мать.

Следователь задумался. Трудная ситуация. Он уже решил отказаться от производства обыска и прикидывал, как оформить отказ. Не напишешь в протоколе: «Поскольку такая-то заявила, что у нее нет того-то и того-то, решил обыск не проводить».

А в глаза лезли яблоки. И он сказал:

— Между прочим, это отличный сорт. Его можно долго хранить.

— Ой! — воскликнула Наташа. — Возьмите, пожалуйста. Угощайтесь.

Он далеко не от всякого принял бы угощение, даже такое скромное. Но ей отказать не мог.

— Спасибо.

Следователь взял яблоко. Подержал его перед глазами. Смотрел, как коллекционер на неожиданную находку. Положил в карман и сказал:

— Я съем потом. Разрешаешь?

— Конечно... И вы, пожалуйста, берите, — Наташа подхватила вазу и встала перед понятыми. — Съешьте, они мытые.

Понятые тоже взяли по яблоку.

— Так мы все съедим, — пошутил дружинник.

— У меня их вон сколько, — и она откинула занавеску с окна. Яблоки покрывали весь подоконник.

— Где же ты купила такие? — спросил дружинник, хрустя яблоком.

— А я не покупала. Мне их принесла бабушка.

«Больше здесь делать нечего. Всё», — решил следователь и спросил Наташу:

— Тебе ведь нужна справка? Для школы?

— Да.

Она уже не стыдилась справок. И остального, чем касалось ее следствие по делу матери. Тогда, сорвав своим плачем урок, она все рассказала Маргарите Александровне. А Маргарита Александровна была из тех учителей, которым можно рассказать все. В сердце этой высокой, симпатичной женщины