Перед истиной - Владимир Павлович Виноградов

нарушался покой? В какой вползала змея страха, ломался уют, взрывалась тишина, царила беспощадность? Исподволь или мгновенно вот в эти самые минуты совершалось преступление. А мимо спокойно шли люди. По делам, очень далеким от всяких преступлений, и этих беспокойных мыслей, и никому не нужных вопросов.

И он думал о том, что слишком прочно въелась в него работа, коль так упорно лезут эти мысли, как их ни отгоняй. Да и как им было не являться, когда оперативные дежурные, с которыми он был связан, каждое утро заполняли и рассылали очередные сводки происшествий за сутки. И в этих тонких листочках — новые факты, имена, адреса. Очередные взорванные миры.

И ему хотелось, чтобы люди не были так спокойны, чтобы они все вместе предупреждали эти взрывы, эти несчастья, эти беды, идущие от них самих. Прав он был или не прав, но он всегда был убежден, что прежде всего сам человек, а потом уже обстоятельства.

* * *

...В тот день их квартира не попала в сводку происшествий.

Была выпита первая стопка. Цепляя вилкой закуску, он решил, что хватит и одной. Хмелеть не тянуло. Чокнулся с женой, сказал: «С возвратом». Что вложил в этот короткий тост? С возвратом к чему? Не успокоил ни ее, ни себя.

Потом ел. Вкусное, домашнее. Не жадно, будто стеснялся. Словно сидел в гостях, а не дома. Рядом бойко стучал вилкой сын, более умело, чем отвыкший от нее отец. Правда, помогал пальцем. Напротив — жена, порозовевшая от выпитой рюмки.

Стол объединял. Сходило напряжение, и хотя говорили мало, осторожно подбирая слова, как ключи, но отвечали друг другу с улыбкой. Ужинала семья.

— Может, еще выпьешь? — предложила она. Мягкость тона, как горячая жидкость, пролилась внутрь, согревая. Взял бутылку и наклонил над ее рюмкой. Она отрицательно покачала головой, но сказала так же мягко:

— Мне довольно. Налей себе.

Ему вспомнилась одна из их первых встреч. В ответ на те же слова он так же отставил бутылку.

— И мне хватит, — сказал.

Это был их первый взгляд в глаза друг другу. И каждый сумел прочесть то, чего ждал весь вечер.

Он вышел покурить в коридор. Изредка появлялся кто-нибудь из соседей. Они замечали его сразу, приветствовали первыми, предупредительно. Он отвечал так же вежливо.

— Вернулись? Вот и хорошо. Значит, снова дома.

Их приветливость казалась ему фальшивой. «Опять будут шуршать, запираться на засовы... Эх, люди! Разве у себя в доме чудят?» И потянуло назад, к семье. «Что значит свой очажок!» Этого тепла и не хватало все время, когда был там. Зимой у костра на лесоповале и в жарко натопленном бараке, где не жалели дров. Но лишь теперь стал отогреваться.

Сын играл, перебирая какие-то цветные листочки. Жена мыла посуду на кухне.

— А не пора ли тебе спать? — спросил отец, вспомнив, что детям бывает «пора спать».

— Посмотри, что у меня, — сказал в ответ сын. Никто так не уклоняется от сна и никто так скоро не засыпает, как дети.

— Что же у тебя есть? — спросил ласково отец.

И пожалел, что доро́гой хотя и не щедро, но тратил деньги на общую выпивку. Ох, уж эта дорога! Одного из их вагона обратно вернули. А игрушку сыну не привез. «Завтра обязательно куплю», — решил.

Сын протянул обертки от шоколадок. Немного. С дюжину.

— Собираешь? Молодец! — похвалил отец. Хотя рисунок многих повторялся и на коллекцию не походило. Нарочно усиливая одобрение, спросил: — Где же ты их набрал столько?

— Я не набрал. Я с шоколадок снимал. Которые приносил дядя, — ответил простодушно малыш.

— Какой дядя? — спросил взрослый. По инерции. И вдруг пожалел о вопросе. И успокаивал себя: «Мало ли на свете дядей. Может, дал кто во дворе, в магазине, в садике... Приносил дядя. Приносил! Шесть лет — немалый срок. Все могло статься. Любые дяди могли побывать». Не хотелось узнавать. Было — не было, не поправишь. Честно говоря, боялся ответа. Не знал, как поступит... И подумал о себе скверно: «Дошел. Пацана своего пытаю, в свидетели тащу».

Но маленький рубил, не ведая. Безжалостно уточнил:

— Который приходил к маме...

В глаза лезли, слепя, цветные картинки. В руках сына. Не сплетня, не оговор — вещественное доказательство. «Скупился, гад, на большие плитки... Спокойно!..»

— Порви их, сынок, порви! — не приказал, попросил. Так униженно он еще ни к кому не обращался, даже поежился. А малышу жалко рвать. Зачем? И отец, как умел, прикрываясь лаской, сказал хрипло: — Дай их мне. Дай...

Мальчик спрятал картинки за спину.

«Что́ бережет!» Нестерпимо было видеть эти бумажки — чьи-то следы — в руках своего ребенка. А стерпеть бы, сдержаться, как-нибудь потом забрать. И сорвался:

— Дай, тебе говорят!

— Не дам. Они мои, — упорствовал малыш, не понимая отца. Не привык к мужским приказам.

А отец торопился закончить сцену до прихода матери. Может, позже не выдержит, спросит, но не сейчас, не сегодня. «Эх, все испорчено, все — под откос». И схватил маленькую, но оказавшуюся крепкой ручонку. Стал выдирать бумажки.

Мальчуган закричал, заплакал:

— Мамочка! Ма-ма!

Она возникла в дверях внезапно. Глаза — два угля на белом мазке лица. Еще не знала, из-за чего крик и плач. Увидела, что борются зло, не играя. Значит, обижает сына, раз тот истошно зовет на помощь. И сказала:

— Вернулся...

И тут она увидела обертки. Порванные, смятые и целые. По-своему поняла их борьбу. И мимолетный страх, но больше презрение отразилось на лице. И ни капли сочувствия, жалости, досады, наконец. Ни капли. Это был второй удар.

Сын замолчал, но сидел отчужденно, нахохлившись. Всхлипывая. Маленькие сразу обрывают плач, зато всхлипывают долго.

Стало тихо. Тикал будильник. Кто-то прошел коридором, постоял, послушал, щелкнул выключателем. Тишина, казалось, ползла гусеницей, минутной стрелкой, лепилась чужими ушами к дверным щелям, к замочной скважине.

Она услышала свое сердце. Ведь он не только муж, настоящий или бывший, и отец ее ребенка. Он и человек оттуда. Где все неумолимо. Стучало страхом сердце.

Он не искал грубых и обидных слов. Не приучился ругаться, привык к другому — бить. И двинулся, сжав кулаки.

Но кулаками ли вбивать себя в другое сердце? Чужое! Если выписан из него, как из квартиры. Все можно по второму разу. И выпить, и срок схватить. Только не любовь.

Сгреб телогрейку, мешок с жалкими пожитками: нестираным бельем, вафельным