Красная Москва - Валерий Георгиевич Шарапов

из самых опытных». А Макеев мне в ответ: «Нет, старина. Туда я отправлю новобранцев. Это задача как раз для них». Я возражаю: «Ты пацанов погубишь. Говорю тебе, отправь на поле опытную разведгруппу из «стариков», а пацанов вторым эшелоном пусти, когда атака начнется». А он свое гнет: «Андрей, держи хвост бодрей. Они как молодые резвые зайцы пролетят по этому полю. Никто их не заметит. Я возьму немчур в окружение, ты понял? Я их в кулаке зажму! И сюда, — он похлопал по груди, — кое-что привинчу потом. А для молодых это станет хорошим боевым крещением».

— И что случилось?

— То, что и должно было случиться. — Деркач сжал кулаки. — Ночью пацаны пошли дугой по полю, в обход фланга фрицев. То ли немцы предвидели это. То ли сдал кто-то… Не знаю. Но нарвалась рота на хорошо подготовленные позиции. Всю роту просто в упор расстреляли. Как уток на охоте. Из восьмидесяти человек выжили от силы пятнадцать.

— А Макеев?

— А Макеев сидел в окопе и радировал комбату, что немцы прислали подкрепление и наш маневр не удался. Когда все закончилось, пришел ко мне и говорит: «Ну что, Андрей, бывает. Такая война. Жаль, в этот раз орден пролетел мимо».

Никитин кивнул:

— И ты его застрелил.

— Застрелил. Прямо там, в блиндаже. Одним выстрелом в висок. — Деркач посмотрел на следователя. — И знаешь что? Ни капли не жалею. Повернуть бы сейчас время вспять — сделал бы то же самое. Дважды! Вот поверь. Злость и жажда мести по-прежнему вот тут в груди сидят и ноют, ноют…

— А дальше?

— Дальше трибунал. Меня приговорили к расстрелу, но заменили штрафной ротой. Там познакомился с Семой Левиным. И там же я узнал о смерти жены.

— Она умерла от голода в блокаду?

— Да… Зимой сорок второго.

Тут дверь в сенях распахнулась и на пороге появилась Варя. Она стояла в расстегнутом пальто, прижимая к груди книжку в сером потрепанном переплете.

— Папа? — удивленно прошептала она, вопросительно глядя на Деркача, на бутылку самогона, на два стакана. И на Аркадия. — Ты все ему рассказал?

Глава 49

Семь лет назад. Зима 1943 года

Снег валил густой пеленой, засыпая окопы и трупы. Рядом рвались немецкие снаряды, земля содрогалась от разрывов. Ветер выл, пронизывая до костей.

В узком окопе, заваленном телами штрафников, сидели двое — не похожие на людей, худые, почерневшие от копоти и крови. Оба раненые, оба на грани смерти.

Андрей Деркач держал на ремне посеченную осколками руку, из-под грязной повязки сочилась кровь. Рядом с ним Сема Левин — еврейский дядька с печальными глазами, с набухшей от крови тряпкой, которую он прижимал к груди, где застряла немецкая пуля.

— От роты никого не осталось, — хрипло сказал Сема, с трудом переползая ближе к Андрею. — Только мы двое. Я все проверил.

Деркач кивнул. Он это знал. Всю позицию проползли — одни трупы. Сто двадцать человек легли здесь за три дня. Но немцы так и не прошли.

Они прижались друг к другу, пытаясь согреться. В воздухе пахло порохом, кровью и смертью. Темнело быстро — зимний день короток.

Деркач достал из нагрудного кармана шинели рваный, замусоленный клочок бумаги. Развернул аккуратно, как бесценную реликвию.

— Опять свое письмо читаешь? — спросил Сема. — В сотый раз уже.

— В сотый, — согласился Андрей и подышал на окоченевшие пальцы, чтобы хотя бы чуток согреть.

— И что ты там хочешь вычитать еще?

— Злости набраться перед новой атакой.

— Какой атакой? — Сема усмехнулся горько. — Нас только двое осталось.

— Значит, двое и пойдем.

— Ты лучше отдай мне свое злое письмо. Я из него самокрутку напоследок сделаю.

— Я сейчас из тебя самого самокрутку сделаю.

Левин посмотрел на товарища. Знал — не шутит. Пойдет в последнюю атаку, даже если останется один. Такой уж характер у Деркача.

— И что там злого в твоем письме? — спросил Сема. — Почитай мне перед смертью. Хочется человеческих слов услышать.

Деркач помолчал, потом начал читать тихо, едва слышно:

— «Дорогой папа. Не знаю, дойдет ли до тебя это письмо. Это уже шестнадцатое, которое пишу…»

— Шестнадцатое? — удивился Сема. — Ну да… Странно, что вообще дошло.

Андрей откашлялся и продолжил:

— «Мама умерла в январе. Совсем истощала. А я думала, что она ест нормально, как говорила. Оказалось — все мне отдавала. Все пайки, которые покупала».

Голос Деркача дрожал.

— «Приходили к нам всякие сытые морды. Гады такие, с золотыми зубами. Приносили армейские пайки, консервы, хлеб. В обмен на наши семейные украшения. Колечки, сережки, брошки. Помнишь, как я на Новый год все это на себя нацепила и как мы хохотали?»

Сема слушал молча. Он сам был из Одессы, знал, что такое голод.

— «После того, как тебя арестовали и судили, я до зимы носила еду в тюрьму. Отдавала надзирателям, они брали, обещали передать. А потом узнала, что тебя там давно нет. Что ты уже три месяца воюешь в штрафной роте где-то под Харьковом».

— Как она узнала адрес полевой почты? — спросил Левин.

— Подкупила кого-то. Последним маминым колечком. — Деркач сложил письмо. — Теперь понимаешь, откуда злость?

— Понимаю. Тошно мне, Андрюха… И зачем я просил тебя это читать?

Он расстегнул верхние пуговицы шинели и стал чесать грудь.

— Знал бы ты, как мне гадко на душе.

— Что? Вспомнил, как обмундирование налево сбывал?

— Не сыпь соль на раны. Ты тоже не за добрые дела сюда попал…

Он прервался, так как в этот момент со свистом прилетел снаряд и рванул где-то рядом. Стряхивая с себя комья сырой земли, Левин произнес:

— Знаю я, о ком твоя дочь пишет. Правильно говорит: гады с золотыми зубами.

— И откуда ты их знаешь?

Левин вздохнул.

— Работал я на них. Они меня заставляли вещи со склада тырить. Они же потом и слили меня, чтобы я сгинул здесь, в штрафной, как свидетель.

— Что ты здесь таинственного дыма напускаешь, Семочка? Давай, колись. Что за гады?

— Тыловики. Начальник снабжения. Заведующие складами. Они целую систему придумали. Начпроды получали на роту пайки и обмундирование. Но пока до передовой добирались, там в живых из бойцов половина оставалась. В таком случае оставшиеся продукты надо было возвращать на склад под опись. Ну, эти гады оформляли документацию задним числом, с печатями, все как положено. Как если бы бойцы до гибели все причитающееся получили. На самом деле невостребованные пайки эти гады сгружали себе. Потом своими нелегальными обозами переправляли в Ленинград. А там продавали гражданам за золото. Врали людям, что на драгоценности правительство закупает в Америке