Убить Голиафа - Марина Валерьевна Герасимова

– Если я Вас правильно понял, Вы хотите закрыть институт холодного ядерного синтеза? – спросил я директора.

– Я хочу совсем прикрыть эту тему, – сказал он, – я согласился на эту авантюру, которую как академик РАН обязан считать псевдонаучной, только из-за Ваших денег и из большого уважения к Дмитрию Петровичу, который был просто одержим этой идеей.

– Вы действительно считаете эту идею ненаучной? – я услышал в словах директора сомнение в общей «линии партии», и захотел, чтобы он определился со своим отношением к этой идее, произнеся «да» или «нет».

– Я обязан её считать таковой, – только и ответил он.

– Дмитрий считал теорию холодного ядерного синтеза чуть ли не самой перспективной, – попытался я опять услышать конкретный ответ на свой вопрос.

– Дмитрий был великим учёным, и, как любой гений, он смотрел далеко вперёд. И видел там, где большинство ничего не видят. В данной ситуации я не могу ни согласиться с ним, ни опровергнуть его. Последнее было бы нечестным по отношению к нему. Но закрыть эту лабораторию просто необходимо. Ради безопасности людей. Мы живём в век доллара, нефти, газа. Ядерная физика жива только благодаря своим военным наработкам и атомным станциям. Во времена Советского Союза атомная энергетика развивалась семимильными шагами. Сейчас же по всему миру закрываются атомные станции. Строящиеся станции под вопросом. Ведь атомная энергия – небезопасная. Но я уверен, что её опасность преувеличена и намеренно умножается: то Чернобыль, то Фукусима. Нужно не закрывать атомные станции, а работать над усилением их безопасности. Слава Богу, мы пока что в этой области впереди Соединённых Штатов и Европы. Но это пока. Пока есть заказы и Росатом на коне. Но мы-то не Росатом, мы – научно-исследовательский институт, который занимается ядерной физикой фундаментально.

– Стране нужны альтернативные источники энергии, – сказал я, когда Семён Викторович замолчал.

– Конечно, нужны. Стране. Но не тем, кто управляет президентами и получает доходы от нефти и газа. В мире накопилось достаточно технологий, но им нет хода. Патенты скупаются корпорациями и хоронятся. А холодный ядерный синтез – это же алхимия, это же то, что ищет человечество в течение веков. Но не находит. Потому что понимание того, что это такое, приведёт к обрушению всей современной науки. Человечеству опять придётся вернуться к признанию эфира. А это недопустимо.

– Почему? – спросил я, с интересом глядя на академика Шмакова. Меня заинтересовал этот человек, который, как учёный, не мог не признать перспективность разработок, но как директор института, академик, должен был от этих разработок отказаться. Хорошо, что хотя бы не клеймит.

– Почему? – в тон мне переспросил он. – А почему, как Вы думаете, Эйнштейн, признававший эту теорию, «закрыл» её для науки? Почему Тесла не оставил подробного описания многих своих разработок, свидетелями существования и работы которых были его современники? А ведь все они были сделаны с учётом эфира. Конечно, первое, что лежит на поверхности, – это доминирование нефтедоллара. Эйнштейна купили банкиры, Теслу, возможно, запугали. Но сколько усилий тратится, чтобы эфир для науки по-прежнему оставался эфемерным! Нам не дают даже предположить, что он существует, не то, чтобы разрабатывать эту теорию! Как будто чья-то очень сильная рука не подпускает человечество к тайнам эфира. Сколько натворил атом! Сколько ещё натворит! Ведь его колоссальную энергию, которой хватило бы на всё человечество, используют в первую очередь в военных целях. Атомные бомбы способны уничтожить Землю. Эфир же способен уничтожить всё сущее. Может быть, поэтому эта тема закрыта до поры до времени, до тех пор, пока человек научится хранить, а не уничтожать. Возможно, планета уже переживала «эфирные» катастрофы, следы которых можно увидеть на самой Земле, но Вы никогда не найдёте их в исторических источниках. Потому что это сделал эфир, а его нет и быть не может.

– Прежде чем выносить вердикт, я бы хотел всё-таки взглянуть на лабораторию, – предложил я отравиться туда, вставая из-за стола. Академик Шмаков, Виктор и Иван поднялись вслед за мной, и мы отправились в другое здание.

По дороге директор рассказывал о других лабораториях, мимо которых мы проходили, о проектах, которые там разрабатываются. В его голосе я одновременно слышал и гордость за науку и институт, и боль, граничащую с разочарованием, что наука уже не та, возможности не те, сотрудники слабее.

– А Вы знаете, Олег Петрович! – обратился он ко мне, когда мы шли по очередному переходу, соединяющему два здания. – В девяностых наш институт чуть не закрыли.

Я с интересом посмотрел на него, продолжение не замедлило себя ждать.

– Тогда многие НИИ были закрыты. Финансирования не было, а зарабатывать сами ещё не умели. Да и сложно научиться зарабатывать, когда занимаешься фундаментальной наукой. Чудом выжили, многие тогда нам помогли. Ваш отец, например. Мэр дал хорошие деньги на разработку темы по радиобезопасности Москвы. За счёт этого и другие проекты мы смогли сохранить. В общем, пронесло. Уж если тогда выжили, теперь нам уже ничего не страшно.

При последних словах Семён Викторович рассмеялся, вроде бы и весело, но не было лёгкости и искренности в его смехе. По-видимому, всё-таки есть чего бояться.

– Вот мы и пришли, – сказал он, когда мы вышли из лифта, поднявшего нас на пятый этаж пристроенного к главному зданию корпуса, и оказались перед большой металлической дверью, отделявшей холл с лифтами от остальных помещений на этаже. Дверь была опечатана. Справа от двери висела вывеска: Институт холодного ядерного синтеза.

– Я велел опечатать дверь, ведь сейчас здесь никто не работает, – произнёс академик, срывая бумажку с печатями.

Лаборатория, названная громким именем «институт», занимала целый этаж и состояла из десятка кабинетов, напичканных разной аппаратурой. Мы переходили из комнаты в комнату. Казалось, экскурсия заинтересовала не только меня, но и Ивана. Мы с ним внимательно рассматривали всё, что видели. В отличие от Виктора и академика Шмакова.

Однако сколько бы я не осматривал помещения, не смотрел на окружающие нас предметы, мебель и приборы, воспоминаний не было. Но вот что было удивительным: я знал, как работает тот или иной прибор. Мне достаточно было взгляда на него, коснуться его кнопок, и я понимал, куда нужно нажать, чтобы включить. Я пытался вспомнить хоть одно событие, когда я здесь был раньше, когда работал с этими приборами, какие люди были вокруг и у меня ничего не получалось. Я мог легко восстановить в своей памяти знания о приборах, но не сами приборы, я их не помнил, я просто знал, как на них работать.

В кабинете директора лаборатории, то есть