Динамитчик. Самые новые арабские ночи принца Флоризеля - Фанни ван де Грифт Стивенсон

– Вот здесь начинается тайная тропа, о которой я тебе говорил. Тут ты и станешь ждать меня. Сейчас я зайду на сотню ярдов в глубь болота, чтобы спрятать сокровище. Я вернусь, как только буду уверен, что оно в безопасности.

Напрасно я разубеждала его не подвергать себя опасности и молила взять меня с собой, поскольку в моих жилах текла африканская кровь. Он будто бы не слышал меня и, раздвинув пышные кусты, исчез в грозном безмолвии болота.

Прошёл почти час, прежде чем кусты вновь зашелестели и из чащи вышел мой отец. Он остановился и чуть не упал, ослеплённый ярким солнечным светом. Его лицо сделалось пунцовым, и, несмотря на удушающе жаркий тропический полдень, на нём не было заметно ни капельки пота.

– Ты устал, – сказала я, бросаясь к нему. – Тебе плохо.

– Да, устал, – ответил он. – В джунглях очень трудно дышать, к тому же мои глаза привыкли к сумраку, а на солнце их колет, словно иголками. Минуту, Тереза, дай мне передохнуть всего минуту. Всё будет хорошо. Я закопал шкатулку под кипарисом, сразу за ручьём по левую руку от тропы. Прекрасные каменья теперь покрыты илом и тиной. Ты найдёшь их там, если понадобится. Однако пойдём-ка к дому. Надо хорошенько подкрепиться перед ночным путешествием. Подкрепиться и поспать, моя бедная Тереза, и поспать.

И он посмотрел на меня покрасневшими глазами, горестно качая головой.

Мы шли очень быстро, поскольку он всё время бормотал, что слишком долго отсутствовал и что слуги могут что-то заподозрить. Мы миновали просторную веранду и наконец оказались в полумраке и прохладе дома. Стол был уже накрыт. Дворовые, узнавшие от кормчего о возвращении хозяина, стояли по своим местам и в ужасе, как я увидела, ждали встречи со мной. Отец с каким-то лихорадочным упорством продолжал бормотать что-то о том, что надо спешить, а я сразу же заняла своё место за столом. Не успела я отпустить его руку, как он замер и вытянул руки вперёд, словно пытался что-то нащупать.

– Что это?! – вдруг резко вскрикнул он. – Неужели я ослеп?!

Я бросилась к нему и попыталась усадить его за стол, но он сопротивлялся и оставался стоять на том же месте, открывая и закрывая рот, словно кто-то мешал ему дышать. Затем он вдруг сжал руками виски.

– Голова, моя голова! – взревел он и рухнул оземь, привалившись к стене.

Я слишком хорошо знала, что могло с ним случиться. Я повернулась и попросила слуг помочь ему. Однако они, словно сговорившись, качали головами. Хозяин заходил в болото, твердили они, хозяин должен умереть. Ждать от них помощи было бессмысленно. Как я могла смириться с его страданиями? Кое-как я перенесла его на постель и села рядом. Он лежал не шевелясь, время от времени скрипя зубами и бормоча что-то невнятное. Я смогла разобрать лишь одно слово – «быстрее», которое говорило мне, что даже во время схватки со смертью его не оставляла мысль об опасности, грозившей его дочери. Солнце закатилось, наступила ночь, когда я поняла, что осталась одна на всём белом свете. Что было думать о бегстве, о спасении и о подстерегавшей меня опасности? Рядом с телом последнего близкого мне человека я забыла обо всём, кроме нестерпимой горечи утраты.

Солнце уже часа четыре как взошло, когда появление девушки-рабыни, о которой я уже упоминала, вернуло меня к действительности. Бедняжка была искренне привязана ко мне и со слезами на глазах рассказала о случившемся. С первым лучом зари к нашей пристани причалила лодка, откуда на берег сошли какие-то военные с ордером на арест моего отца, а также какой-то мужчина могучего телосложения, бесцеремонно объявивший остров, плантацию и всех рабов своей собственностью.

– Мне кажется, – закончила свой рассказ девушка, – что это какой-то политик или очень могущественный колдун, поскольку госпожа Мендизабаль опрометью побежала к лесу, едва завидев его.

– Дурочка, – ответила я, – она испугалась именно военных. В любом случае, как она смеет оскорблять наш дивный остров своим присутствием? О Кора! – воскликнула я, вспомнив о своём горе. – Какое дело до этого всего бедной сироте?

– Госпожа, – начала она боязливым шёпотом, – должна напомнить вам о двух вещах. Никогда не говорите так о госпоже Мендизабаль, особенно с цветными, потому что она самая могущественная женщина на земле и её настоящее имя, если кто-то посмеет произнести его, обладает силой воскрешать мёртвых. Что бы вы ни делали, не говорите о ней с бедной Корой. Очень возможно, что она действительно боится полиции, потому и прячется. Я знаю, что вы мне не поверите и станете смеяться, но это чистейшая правда, что она слышит каждое слово, где бы люди его ни произнесли, и ваша несчастная Кора уже давно в её чёрных списках. Госпожа, она смотрит на меня так, что у меня в жилах стынет кровь. Это первое. Второе же заключается вот в чём. Бога ради, запомните, что вы больше не дочь бедного сеньора. Наш добрый хозяин покинул нас, и теперь вы такая же рабыня, как и я. Человек, которому вы принадлежите, зовёт вас; умоляю вас, идите сейчас же! Своей юностью и красотой вы сможете обеспечить себе вольготную жизнь, если будете послушной и обходительной.

Можете себе представить, с каким негодованием я посмотрела на неё. Впрочем, я быстро успокоилась: она ведь говорила так, как надлежит рабыне.

– Ступай, – сказала я ей, – ступай, Кора. Спасибо тебе за добрые слова. Дай мне ещё немного побыть с моим покойным отцом и скажи этому человеку, что я скоро приду.

Она ушла. Я же, повернувшись к смертному одру, обратилась к лежавшему на нём со своим последним посланием.

– Отец! Твоим последним желанием даже в мучительной агонии было то, чтобы твоя дочь избежала бесчестия. Здесь, рядом с тобой, я клянусь, что выполню твою последнюю волю. Как – пока что мне неведомо. Если придётся пойти на преступление, я совершу его. Молю Бога простить нас с тобой и наших обидчиков и прошу у Господа дать мне силы!

Эти слова придали мне решительности: я подошла к зеркалу, быстро поправила волосы, вытерла заплаканные глаза, прочла поминальную молитву по отцу и, изобразив на лице улыбку, вышла из комнаты, чтобы увидеть своего хозяина.

Он пребывал в сильном радостном возбуждении, осматривая дом, когда-то наш, а теперь перешедший к нему. Это был дородный, пышущий здоровьем мужчина средних лет, громогласный, весёлый и весьма бесцеремонный. Если я не ошибалась, то