Кабул – Кавказ - Виталий Леонидович Волков

– Опять вы о морально-патриотическом. А я о практическом. Или, простите, о материальном. А Рафа подключайте. Только он теперь нам Бахуса предпочитает.

– Идея первична, но тебе этого уже не понять. А Бахус нам не враг, а первый союзник. Если ты, в отличие от Рафа, в Афгане не понял, то теперь и подавно. А потому от морального перехожу к материальному: я в это дело инвестирую. Понял? Да, я тебе этот этап проплачиваю. Но ты мне дай результат. Ну, а вы что удивляетесь, молодежь? У меня свой гуманитарный фонд имеется. Пенсией называется. Мой гарант демократии и свободы.

– Андрей Андреич, я тоже поучаствую. – Логинов, к скорым переманам отношения не склонный, вдруг и впервые проникся к «чеченцу» чувством благодарности.

– Успеешь еще поучаствовать. Всеми фибрами, так сказать. И ты, и он, и немка ваша. Вы раскручивайте немцев живо, а потом сочтемся.

– Только про Иванова им знать незачем. Это дело семейное, фирменное, – попросил, но настойчиво попросил Кошкин.

Когда разъезжались, Балашов еще спросил Миронова, почему именно впервые за десять лет, а не за пять, не за двадцать, но тот в ответ рассказал Игорю что-то невразумительное про вывод войск, про то, как они с Васей «обеспечивали», про минное поле, через которое они шли в подшефный батальон национальной гвардии, а потом что-то про девяносто третий год, про Руцкого, которого люди Василия Кошкина вытащили из Белого дома, прикрыв от ельцинских снайперов, и потом час возили в автобусе по Москве, поскольку «там», сверху, не знали, что с ним, живым, делать. Как понял писатель, это, по мнению Миронова, было уже делом не государственным, не говоря уже о начавшейся потом непрерывной, вязкой, но все же уже догорающей, выгорающей Чечне. Но и конечно, про дугу кризиса, как-то связанную с тем полковником и с минным полем, по которому шел без миноискателя Вася Кошкин, что-то очередное «обеспечивая» в Афганистане, и через девяносто первый год, развал страны и геополитической константы вновь возвращающуюся к Кабулу.

По дороге от метро домой Балашову казалось, что кто-то идет за ним следом. Он вспомнил, что и в пивной сидевший в уголке зала одинокий посетитель охватывал их то и дело рассеянным взглядом. А если это не игра, не сюжет для книги? Если вот это все, все, что крадет людей, убивает, воюет, ходит зримо, но неуловимо за спиной – это и есть маленький, но настоящий Иванов? Антогонист им с Мироновым, но подобный Миронову! И оттого неистребимый, вечный! От волнения Игорь долго не мог открыть дверь собственной пустой квартиры, нижний замок был завернут на все три оборота, что означало, что Маши нет. «Иванов страшнее одиночества», – с такой мыслью он проскользнул наконец в дом… и увидел Машу. Маша сидела в тишине на диване, ноги убрав под плед, и смотрела на него из полумрака.

– Что это ты, на три оборота?

– Я не женщина, я свеча. Пока ждала тебя, отгорела. Ходит кто-то под дверью, ходит. Сама не знаю. Прости… Скажи правду, Балашов, я, такая, зачем нужна тебе?

Он взял в ладонь лодочку ее ладони и поцеловал:

– Нужна больше всего на свете. Только ты меня можешь спасти от Иванова.

Он произнес эти слова так серьезно, что Маша не стала переспрашивать, кто такой Иванов и чем он грозит Игорю. Она поняла то, что хранилось между слов и что только и придавало им смысл и значение послания. А ведь только ради послания женщина и слушает слова, произносимые мужчиной. Только в надежде послания выбирает его. Если женщина – не только женщина, но свеча…

Шариф

Хотя Раф Шарифулин изрядно пристрастился к спиритусу, его охранное агентство от недостатка заказов не страдало. Раф постарел, черные блестки зрачков выцвели, под глазами появились мешочки, делающие его лицо похожим на мордочку благодушного существа, называемого ленивцем. Но источник энергии, злой и холодной, как похмелье, высвобождаемой, видимо, расщеплением молекул этила, вовсе не угас, хотя многие его старые знакомцы и не верили, что он еще способен на точную работу. «Тем хуже для них», – недобро ухмылялся Шариф. Когда Миронов встретился с Рафом и попросил прикрыть тыл в одном важном деле, в согласии бывшего подчиненного он не сомневался. Потому что знал ключевое слово.

Из Афгана Шариф вернулся спокойный. Многие психовали в восемьдесят девятом, а он затаился, только большие звезды на чужих грудях да плечах обшучивал: вот, говорил, этим бы на выставку собак в самый раз отправляться.

Но после Вильнюса, в девяносто первом, повело его на откровенности – как с кем стакан разольет, так будто за язык его кто-то тянет про Михал Сергеича высказаться. Со своими-то ладно, они на вольнице к разным штучкам привычные, сами вроде как согласные, но ему, Рафу, мало своих показалось, пить стали в конторе чаще, да и с кем попало. Люди разные новые появились. Пьющие, да внимательные. Тихо-тихо, без лишнего шума, Шарифа списали с корабля современности – по состоянию здоровья, так сказать. Как раз такие серенькие ивановы. И затаил Раф на бывшую свою фирму зло, и даже на тех своих боевых друзей, что в погонах остались, стороной стал обходить. Да они и не рвались к нему с объятиями – время пошло турбулентное. Политическая грамотность ох как потребовалась, генералов и безработных лихо прибавилось. Не до Рафа. «Тем хуже для них», – говаривал Шариф Андреичу. Андреич был человек! Не мелочь пузатая!

Миронов Рафа не забывал, помогал ему, когда тот газеты продавал, когда охранником в обменный пункт поступил, когда в службу безопасности одного «подшефного» банка устроился. Помог и с лицензией на охранную фирму. Не хотели сперва давать московские чинуши, пришлось в Питер ехать, к своим.

– Безнадежны они. Все с заднего прохода делается, – ругал новую бюрократию Шариф, употребляя свои стопочки частенько с Андреичем. Миронов соглашался, но «половинил» и «троил», сберегая остатки физического здоровья. Да, такие они, циники.

Так было. А теперь Раф раскрутился. Он осмотрелся и собрал вокруг себя, по своему вкусу, не конторских, а спецов из военной разведки, обиженных новой властью материально. И крепко завязался с Росвооружением. А это – не фирма, это – крыша. И то, что Раф прикроет его по Логинову, было Миронову ясно как день. Впрочем, и день бывает пасмурным, но суть не в этом, а в том, что сделать это Шариф должен был не в благодарность (в благодарность о таком не просить у своих не