Коллекция - Валерий Аркадьевич Горбунов

их еще ремонтируют», — подумал Булыжный, Для него самого это был наболевший вопрос: дом, в котором он жил, уже который год собирались сносить, а тот все стоял и стоял.

Булыжный быстро расплатился с шофером, выскочил из машины и окликнул парня: «Эй ты, стой!» Тот обернулся, на лице у него был такой испуг, что Иван удивился, подумал: «Что это он так? Словно домового увидел…»

— Кафе «Лира» помнишь? — спросил он. К его удивлению, парень даже как будто обрадовался их встрече, но обдумывать причины столь странной перемены — от страха к радости — было некогда. Иван размахнулся и нанес сильный удар, метя в скулу. У него имелось желание подвесить парню такой же живописный фонарь, какой после, драки в кафе долго украшал его собственную физиономию. После второго удара парень упал, веревка, которой был обвязан тюк обоев, порвалась, и рулоны покатились в разные стороны.

— Кто вас подучил напасть на меня там, в кафе? — спросил Иван.

Парень, размазывая по лицу кровь, молчал.

Когда Ивана через некоторое время после этого вызвали на Петровку, он решил: грядет расплата за новую драку. Но разговор пошел о другом.

Допрос вел Сомов. Как всегда, брал быка за рога.

— Гражданин Булыжный! У нас есть сведения, что 5 июня сего года в подъезде дома № 32 на Димитровской улице вы попытались продать по спекулятивной цене гражданке Семеновой табакерку с изображением Наполеона. Вы признаете этот факт?

Булыжный пожал плечами:

— Признаю: продавал. Только вот насчет спекулятивной цены не согласен. Во-первых, о цене мы не успели условиться, ваш товарищ, как беркут, налетел и схватил табакерку. А во-вторых, какая у этой вещи цена спекулятивная, какая нет? Вы знаете? Не знаете. Я тоже.

— А то, что табакерка краденая, — это, надеюсь, вы знаете?

На лице у Булыжного появилось удивленное выражение:

— Краденая? Первый раз слышу. Я, во всяком случае, не крал, это точно.

— Мы это выясним. От кого вы получили табакерку?

— А вот этого я вам не скажу. Это моя личная тайна.

— Как бы вам не пришлось за эту личную тайну поплатиться, — угрожающе проговорил Сомов.

Булыжный исподлобья поглядел на него и ничего не ответил.

Следователь Ерохин, выслушав Коноплева, пожал плечами:

— Далась вам эта табакерка…

Коноплев со своей обычной полуулыбкой — непонятно было, всерьез говорит или шутит, — возразил:

— Вы ошибаетесь. Это не простая табакерка… Первая русская табакерка с изображением Наполеона…

— Мне лично все равно, первая она или последняя.

— Вам-то, конечно, все равно, вы не коллекционер. А вот покойный Лукошко в ногах валялся у профессора Александровского: продай да продай. Правда, по своей скупердяйской привычке пытался выманить понравившуюся ему вещицу за полцены.

— А вся цена какая?

— Сотни полторы — не меньше.

— Полторы сотни за какую-то табакерку? Но почему она вас так интересует, эта табакерка?

— Мне кажется, она имеет самое непосредственное отношение к убийству Лукошко.

— Кажется? — Ерохин пожал плечами. — Я такого слова не знаю.

— Ну, не кажется… Я уверен.

— Даже уверены? Это уже интересно.

Булыжный заговорил?

— Нет. Молчит. Даже Сомов не может вытянуть из него ни полслова. Кстати, он настаивает на применении по отношению к Булыжному меры пресечения.

— Вы, конечно, против?

— Как вы угадали?

— Нетрудно. Я, кстати, тоже против. К этой мере надо прибегать в самых крайних случаях. А вот то, что он молчит, это плохо.

— Еще разомкнет уста, я уверен. А пока послушаем, что говорит сама табакерка.

— Говорит табакерка?

— Бывает, что и вещи начинают говорить. Надо только уметь их слушать.

На лице Ерохина появилось обиженное выражение:

— Ну вы-то, конечно, умеете? В отличие от других…

— Вы не правы. Я не переоцениваю своих скромных способностей. Что мы имеем? Вскоре после начала следствия Тихонов пытался задержать в подъезде жилого дома, неподалеку от антикварного магазина, мужчину, продававшего табакерку с изображением Наполеона…

Ерохин фыркнул:

— Пытался задержать! Да ничего не вышло! Гнать надо таких из органов. В шею.

Коноплев поспешил защитить своего питомца:

— Но именно он спустя некоторое время опознал в Булыжном продавца табакерки. Как показал на допросе Пустянский, эта табакерка, похищенная из коллекции Александровского, была им передана Семену Григорьевичу Лукошко.

Коноплев с удовлетворением следил за впечатлением, которое произвело на следователя его сообщение.

— Что? Передал старику Лукошко? А вы молчите?

Коноплев пружинистым шагом прошелся по комнате:

— Если вы это называете молчанием… По-моему, я говорю. И довольно-таки громко!

Ерохин втянул голову в плечи и стал похож на нахохлившуюся птицу.

— Может быть, вы расскажете поподробнее, подполковник? А не будете играть в шарады?

— На одном из допросов Клебанов сказал: ходили слухи, будто Пустянский и коллекционер Лукошко «работали на пару». Лукошко якобы передавал Пустянскому кое-какие сведения о своих собратьях-коллекционерах, а тот его за это благодарил.

— Вот подлец! — воскликнул Ерохин. — И Пустянский это подтвердил?

— Не в полном объеме… Но кое-что узнать удалось.

Коноплев вспомнил, как Долго пришлось биться с Пустянский, прежде чем тот сказал правду о своих отношениях со старым коллекционером. Сначала начисто отрицал, будто между ним и Лукошко имелся сговор. Боялся, что наличие такого сговора явится еще одним доводом в пользу версии, будто бы это он, стараясь избавиться от сообщника, убил коллекционера. Догадавшись об этих опасениях, Коноплев тогда сказал:

— А если я вам скажу, Пустянский: я убежден, что вы старика не убивали, более того — я уже вышел на след подлинных преступников, то, может быть, вы скажете правду?.. Учтите, эти ваши показания чрезвычайно важны не только для успеха следствия, но и для определения вашей собственной участи.

Пустянский, за последние недели побледневший, осунувшийся, тоскливо посмотрел в окно:

— Да разве я, сидя здесь, могу решить, что для меня выгодно и что не выгодно? Вы ведь дело повернуть по-всякому можете, где с вами тягаться!

Коноплев сдвинул брови к переносице:

— Я, кажется, вас еще ни разу не обманывал. Так это или нет?

— Так.

— А вот вы меня обманули. Явились с повинной, а всей правды не рассказали, ее из вас, эту правду, клещами по кусочкам вытягивать приходится.

— Хорошо. Скажу, — после некоторых колебаний произнес Пустянский. — У нас с Лукошко были особые отношения…

— Что значит «особые»? Вы хотите сказать, что он служил вам наводчиком?

— Да нет, что вы! Он и я… Мы разного поля ягоды.

— Так в чем же ваши «особые» отношения состояли?

— Иногда он в разговоре действительно подбрасывал мне информацию. Так, полунамеками, полусловами, будто бы в шутку. Словно бы не догадываясь, что я этим могу воспользоваться. Хитрый был старик.

— Так было и в случае с Александровским?

Пустянский кивнул:

— Разговор начался с одной вещицы, которую Лукошко