Кукуют кукушки - Юрий Олиферович Збанацкий

«Читай на здоровье! Пускай пишут почаще, а наша почта доставит в целости и сохранности».

Сидора благодарили за радость, а он прямо-таки сиял оттого, что был причастен к доброму делу.

Яриська терпеливо ждала, только в лице сменялась, пока дядька Сидор копался в сумке. Увидев у него в руках чудо-письмо с красно-синими полосками по краям, не сразу поверила, что это и есть то самое, из-за чего ее звал письмоносец, и, только когда письмо очутилось у нее в руках, кинулась к двери. Уже на пороге вспомнила, что нужно поблагодарить, а дядька Сидор бросил вдогонку:

— Читай, детка, на здоровье! Пусть пишут, а почта доставит вовремя, в целости и сохранности!

Наверное, люди растут не постепенно, как кажется, а неравномерно: в одно время их гонит вверх, в другое — быть может, и вовсе не растут. Наверное, растут люди в минуты радости. Яриську охватила такая радость, что она за несколько коротких минут подросла на глазах. Стала бойкой, подвижной, раскраснелась, даже лицо округлилось, а глаза сделались такими синими и глубокими, что с самим небом могли поспорить.

Снова заспешила от села к родному лесу, прижимая к груди дорогое письмо, будто боялась, что его у нее кто-то отнимет. Время от времени поглядывала на адрес: ей, конечно, Яриське Горопахе, оно адресовано. И было оно не от кого-то, а именно от Харитона Колумбаса, от того неблагодарного сорвиголовы, которого она едва не выбросила навсегда из своей памяти.

О чем он ей писал? В ней боролись два чувства: хотелось поскорей прочитать, узнать, что написано, и вместе с тем боялась: а ну как недоброе. Что, если в письме накинется на нее Харитоша-письмоносец так же, как ни с того ни с сего накинулся в березовой роще?

Утешалась надеждой, хотела верить, что письмо дружеское — вон в каком красивом конверте пришло: в белом-белом, с красно-синими полосками и с громкой надписью «авиа». Если бы письмо было неприятным, то оказалось бы в обычном сером конверте, плохое ни к чему посылать в красивом…

Остановилась только тогда, когда очутилась в березовой роще. Любила Яриська эту рощу. Здесь было так легко, так хорошо мечталось. Услышала, как дятел выстукивает по дереву. Прислушалась — а это сердце в груди испуганно бьется. Почудилось, будто скрипки вдали нежно заиграли. А это в ушах так приятно и мелодично звенело, так необычно, так по-весеннему…

Оглянулась кругом, всмотрелась в лесную чащу, нет ли поблизости Митька, не подсматривает ли проказник братишка. Никого не было. Только стайка синиц тенькала среди веток, только солнце пускало сквозь гущу золотые зайчики.

Осторожно достала письмо. Еще раз осмотрела со всех сторон, надорвала конверт с одного края, где было заклеено, и в руках у Яриськи затрепетал белый листок, а на нем — чуть покосившиеся строчки, написанные рукой Харитона.

«Здравствуй, Яриська! — торжественно обращался он к ней и сразу же сообщал: — С глубоким приветом к тебе Харитон, если ты еще меня не забыла…»

Яриська нервно засмеялась и, не заметив, как повлажнели глаза от счастья, подумала: «Вот же глупенький, вот баламут, мог такое подумать, написать! Почему я забыла, почему должна забыть?»

Продолжала читать:

«Долго я колебался, но все же надумал послать тебе письмо, потому что ты мне снишься и всюду видишься. Иду по улице, а впереди какая-нибудь дивчина, меня так и кольнет в сердце — неужели Яриська? Отпиши мне, жива ли, здорова ты там? Не случилось ли чего с тобой? Как ты учишься и живешь — мне интересно все это знать».

Яриська прямо разомлела от счастья — так ей понравилось письмо Харитона. А больше всего то, что она ему снилась.

«Я живу хорошо, учусь в восьмом на «отлично», еще состою в кружке юных металлургов. Тут нас учат, как плавить сталь, поэтому я твердо решил, что после восьмого пойду в профтехучилище при заводе и буду учиться на сталевара, потому что это самая лучшая профессия, поскольку, как ты сама знаешь, металл — это сила, это все».

Яриське вдруг показалось, что это пишет не Харитон, а кто-то другой, взрослый. Но она сразу же отогнала от себя эти мысли — ведь Харитон уже вырос, стал таким рассудительным и серьезным, что она, пожалуй, его теперь при встрече и не узнает…

«А еще пропиши мне, Яриська, куда ты думаешь податься, когда закончишь восьмой? Если хочешь, можешь поступить в какое-нибудь профтехучилище. У нас в Новотуржанске их много, этих училищ и техникумов, и принимают в них всех охотно, особенно тех, кто учился на «отлично», а ты можешь легко пройти какие угодно экзамены».

Яриська еще раз перечитывала написанное. Ей показалось, что Харитон подслушал ее мысли, как-то дознался о ее заботах и вовремя протягивает дружескую руку. Но как последовать его совету? Кто знает, где этот Новотуржанск, разве она отыщет туда дорогу? Колебалась, а сердцем верила — поедет летом к Харитону, будет с ним рядом искать свое место в жизни.

Дальше Харитон описывал дядину семью, о деде Макаре и дедах Копытко и Степанове не забыл. Сообщал о том, что у них с дедом большие заботы, потому что никак не двигается дело с установкой памятника, а всем новотуржанцам очень хочется видеть у себя на площади памятник Владимиру Ильичу.

Яриська перечитывала письмо и раз, и два, и смеялась сама с собой, вытирая украдкой предательские слезы. Не замечала того, что солнце уже клонилось к горизонту, скрывалось за лесом, в березовую рощу подкрались сумерки, из чащи пробиралась вечерняя прохлада.

Она бродила по роще, доверчиво прислоняясь к березам. То прятала письмо за пазуху, то снова доставала его, пока от лесной сторожки не донеслось Митьково:

— Яриська-а! Уу-у-у, Яриська! Иди домой, а то мама березовой каши всыплет!

Яриська вспомнила, что она совсем еще не взрослая и не самостоятельная, всего-навсего восьмиклассница, сразу сникла, сделалась как бы меньше и перестала расти. Неохотно пошла на голос брата. Ничего не поделаешь, никому не хочется ни с того ни с сего отведать березовой каши…

IV

У всякого свои радости и печали.

Ляна снова радовалась и расцветала. Только разбудила телефонным звонком Харитона, велела бежать на зарядку, только выскочила на утреннее солнышко, вскинула кверху руки, вздохнула полную грудь чистого воздуха, подняла глаза, широко раскрыла их и увидела — сидят!

Вернее сказать, аистиха сидела, аист