Кукуют кукушки - Юрий Олиферович Збанацкий

в помине, когда рабочий люд отправлялся на шахты и на заводы прямиком через овраги да балки. Лишь выйдя на пенсию, обзавелся «Москвичом», но и теперь, если приходилось куда-нибудь отправляться, забывал о машине, палку в руки — и в путь.

Жил дедушка Журавлев в стороне от завода, от внучки тоже не близко — в так называемом Старом поселке, в собственном «имении», отделенном от улицы каменной оградой, а с тыла обнесенном проволочной сеткой, чтобы не было со стороны степи доступа к саду.

До недавнего времени в этой части поселка улицы не имели названий, но несколько лет назад, когда поселок был присоединен к городской зоне, всем улицам и переулкам дали звучные, красивые имена. Ту, что вела прямо в Кривую балку, на дне которой по весне и осенью бурлил ручей, назвали улицей Журавлевых. Почему Журавлевых? Да потому, что отсюда по белу свету разбрелось столько Журавлевых, что если б их всех собрать, то они, пожалуй, не уместились бы в Старом поселке. Шли с этой улицы Журавлевы в шахтеры и в сталевары, в учителя и в инженеры, в летчики и в милиционеры. С десяток Журавлевых ушли отсюда на фронты Великой Отечественной войны. Только Макар Ерофеевич живым вернулся, а от остальных лишь боевые ордена да медали на память остались. Один из Журавлевых сгорел над Констанцей — ушел из жизни простым летчиком, а возвратился на родную улицу в звании Героя Советского Союза. Слава другого Журавлева еще до войны гремела на шахтах Донбасса. Ну, а Макар Ерофеевич стал известен уже после войны, когда возле их поселка вырос металлургический гигант и бывший солдат Журавлев у сталеплавильных печей вырос в непревзойденного мастера своего дела, Звезду Героя Социалистического Труда выплавил из тысяч тонн сверхпланового металла.

Дела семьи Журавлевых не забылись. Кто-то из руководителей поселкового Совета разумно заметил, что Журавлевы имеют право на собственную улицу; так она и была названа, после чего деда Ляны величали торжественно: «Журавлев с улицы Журавлевых» или «сталевар, что живет на собственной улице».

Макар Ерофеевич был человек скромный. Имел много орденов и медалей, но надевал их лишь по большим праздникам. И когда они сияли на обоих лацканах его праздничного костюма, к деду было боязно подступиться даже Ляне. В обычные дни дедовы награды лежали в металлической, искусно гравированной шкатулке с хитрым замком.

На пенсию дед уходил неохотно. Кто-то из руководителей завода решил, что дед падок на деньги. Посулив деду хорошую пенсию, намекнул, что на отдыхе дедусь сможет мастерить чудесные ножи, секретные замки, диковинные коробочки и портсигары из нержавеющей стали с выгравированными на них мудреными вензелями.

Не было у Макара Ерофеевича близкого друга, который не носил бы в кармане, не берег бы, как драгоценную реликвию, журавлевский сувенир. У Ляны тоже был ножичек, по которому вздыхали все ребята в классе да и во всех параллельных, старших и младших. Это был чудо-ножичек. Глянуть со стороны — обыкновенная металлическая колодочка: с двух боков блестящие стальные пластинки, вороненые, разрисованные такими веселыми узорами, что глаз не оторвешь. Кто не знает, повертит в руках, подумает — обыкновенная игрушка, а присмотришься повнимательней да нажмешь вороненую пластинку — откинется она в сторону, и сразу увидишь сверкающее лезвие. Повернешь пластинки, сведешь их — и в твоих руках ножик с острым, как бритва, лезвием: и карандаш заточить, и яблоню привить, и сало пластинками нарезать да есть с хлебом.

За такими ножами в поселке охотились. Пробовали их изготовлять и другие мастера, но таких, как у Журавлева, ни у кого не получалось — работа Макара Ерофеевича была видна издалека.

Все начальство, заводское, районное и городское, мечтало удостоиться внимания сталевара Журавлева, всем хотелось иметь такой подарок, но не каждому выпадала подобная честь. Немало друзей Макара Ерофеевича похвалялось драгоценными сувенирами. Именно на это и намекал тот деятель, поторапливая деда идти на пенсию.

Макар Ерофеевич посмотрел на него, словно на мальчишку-попрыгунчика, спросил:

— Молодой человек, вы что же, полагаете, что деньги — высшее устремление человека?

Как оказалось, молодой человек вовсе этого не полагал, но и шире он не думал тоже.

Макар Ерофеевич на пенсию все же пошел. Годы брали свое, пришлось распрощаться со сталеплавильными печами. Встали возле них люди помоложе. Старый мастер не забывал о них, пока они не становились опытными сталеварами. Однако Макар Ерофеевич и теперь частенько появлялся в цеху: он имел постоянный пропуск на завод. Подолгу наблюдал за плавкой, не отрывая глаз от раскаленного металла, и, словно помолодевший, взбодренный, шел в заводоуправление. Здесь у него находилось дел не меньше, чем когда-то в цеху.

Сегодня, сразу после телефонного разговора с Ляной, он тоже отправился на завод. Шел не спеша, любовался весенним небом, дышал теплом солнца, окидывал взглядом далекий горизонт, окутанный не то весенним туманом, не то поредевшим заводским дымом.

Весна пришла в Донбасс. Ночные дожди, что пролились неожиданно, выполоскали степь; на солнце грелась пушистая верба; пчелы звенели над цветущими кронами вишен, искали вишневого «клея»; в огородах зеленела рядками клубника, первые цветы выбрасывали свежие листочки. Все это после зимы радовало глаз, истосковавшийся по живому.

Журавлев шагал посреди улицы — автомашины здесь утрамбовали ровную колею, — шел молодецки; ему хоть и перевалило за семьдесят, однако на здоровье не жаловался. Грушевую палку с хитроумной резьбой держал под мышкой; не имея в ней нужды, носил ее просто так, «для порядка».

Он был высок, немного сутуловат, шаг держал твердый. При ходьбе становились заметней упругость мускулатуры и нестариковское проворство. На крупном продолговатом лице, обрамленном пучками негустых то ли русых, то ли с рыжинкой волос, строго щурились голубовато-серые глаза, немного вздернутый нос лоснился от пота, над губами топорщилась густая щетка седых усов. Бороду Макар Ерофеевич старательно брил ежедневно.

Молодо, словно на комсомольское собрание, прошествовал Макар Ерофеевич через весь Старый поселок, промаршировал весенними, подметенными работящим ветром улицами Нового поселка, очутился в районе заводских зданий, миновал проходную да еще задал немало работы ногам, прежде чем добрался до сталеплавильного. Тут уж ноги отдохнули — пока присматривался к булькавшему металлу, пока перебросился словом с мастерами, пока окинул взглядом соседние цеха, — можно было и к внучке в гости отправляться.

Только двинулся, набирая спортивный шаг, как его окликнули:

— Папа!

Журавлев узнал голос своей младшей дочери, того самого технократа в юбке, что занималась обучением всех инженеров завода и зовется уважительно: Клавдия Макаровна. Мать Ляны возвращалась с работы и обрадовалась отцу, словно маленькая.

— Здравствуй, папочка!

— Здорово, дочка!

Поздоровавшись, они всегда какое-то время молчали, будто обдумывали, какие вопросы необходимо обсудить.

— Как там наши? — наконец