Илийка. Не смолкает прибой - Анастасия Антоновна Зорич

— Конечно. Радиоволны все нарисуют на экране. Каждый изгиб берега, каждую косу.

— Очень это здорово. Я даже не знала про радары, — вздохнув, сказала Оля. — Ну, еще расскажи. Про такое новое, как радар, что будет у нас в порту. Хорошо?

Она уселась поудобнее, обняв коленки и упершись в них подбородком.

— Очень много всякой интересной техники будет, но сейчас я больше всего интересуюсь радиомаяком. Завтра я покажу тебе схему и все объясню. Хочешь, приходи к нам, у меня дома много интересного. Карманный приемник, например. Маленький передатчик. Вот его я и думаю переоборудовать в радиомаяк.

— Ты тоже к нам приходи. У меня деда. Он любит, когда ребята приходят.

— А кто твой дед?

— Он на маяке работает.

— Да ну! Ведь это же очень хорошо! Как ты думаешь, дедушка твой позволит мне осмотреть маяк?

— Ты сам его спросишь. Я думаю, позволит. Ой, как поздно! Деда ждет! — вдруг спохватилась Оля.

— Отсюда поплывем? — спросил Витя.

— Нет, отсюда далеко, придется волнолом огибать. Лучше дойдем до конца камней, оттуда ближе, — сказала Оля и покосилась на камень, которым она так и не успела прикрыть Катькино убежище. Витя заметил этот взгляд, усмехнулся и стал смотреть на город, раскинувшийся подковой вокруг бухты. И, воспользовавшись тем, что он не смотрит на нее, Оля быстро спрятала куклу.

— Мы сюда на «Труженике моря» пришли, — сказал Витя. — Я познакомился с капитаном Игнатенко. Правильный капитан. Когда мы были на траверзе Малой земли, «Труженик моря» дал несколько гудков. И весь экипаж выстроился на палубе. Я спросил капитана, почему он дает гудки.

— И он ответил? — спросила Оля вдруг немного охрипшим голосом.

— Ответил. Четыре года назад там горел «Труженик моря», груженный снарядами. «Здесь мы в тяжелом сорок втором году похоронили наших товарищей», — сказал капитан, и на судне приспустили флаг.

Оля опустила голову.

— И мой отец там… похоронен, — тихо сказала она и медленно побрела вдоль волнолома.

Витя молча пошел за ней.

Полумесяц висел на совсем еще светлом небе. Вода теперь была темнее берега и неба. Она вся была в буграх и ложбинках, внутри ложбинок юлили серебряные змейки. Когда Витя поплыл, змейки стали шире и еще беспокойнее.

Оля плыла позади, резко отталкиваясь ногами и сильно загребая правой рукой. Левая нестерпимо болела. Девочка все больше отставала, но не решалась пожаловаться на боль в руке. Витька, еще подумает, что она притворяется. И зачем только она похвалилась, что плавает лучше всех. Оля изо всех сил старалась двигаться быстрей, но дышать стало тяжело. Витя что-то говорит, но она не слышит, потому что ее собственное дыхание точно заглушает его голос. Сейчас он обернется, увидит, что она отстала, и рассмеется. А завтра расскажет мальчишкам, как хвастала Оля и как он ее обогнал.

Оля закусила губу н с силой распрямив больную руку, занесла ее вперед. И в ту же секунду на небе пропал полумесяц, стало темно, темно. Она хотела вскрикнуть и не могла. Словно краб, который лежал на камнях волнолома, клешней сдавил ей горло. Руки и ноги еще двигались, но как-то странно. Вдруг Оля опять увидела полумесяц и выплюнула горькую воду. Но едва она попыталась вдохнуть воздух, как вода забила рот и горло… Оля не верила, что ей не удержаться на поверхности, что она утонет. Такого с ней случиться не может… Она не крикнет, не позовет. Силы вернутся…

Витя спросил, нельзя ли уже завтра пойти посмотреть маяк, но, не получив ответа, обернулся. И вдруг он увидел, что Оля захлебывается водой.

— Хватайся за плечи, — проговорил он, очутившись рядом с ней.

— Я… сама, — скорей угадал, чем услышал он. Витя схватил ее за руку.

— Ладно, сама. Берись за плечи.

Она послушно ухватилась за его плечи и вытянулась, чтобы не мешать. Дышать стало легче, но рука сильно болела.

— Крепче держись, — сказал Витя. — Наверно, я очень медленно плыву. Мне с непривычки тяжело. Но ты все равно ногами не помогай…

Странный он парень, этот Витька, не постеснялся сказать, что тяжело. Она, Оля, ни за что бы не призналась. А почему?

— Если не помогать, то мы среди ночи домой доберемся, — сказала она. Дыхание уже совсем наладилось и силы возвращались. Только шевелить рукой было больно. Неужели Витя ничего не заметил? Ведь он ни о чем не спросил. Заметил, просто вида не подает.

Они подплыли к причалу. У последних ступенек лесенки чуть слышно плескалась волна, едва заметная, пологая, н уходила под настил, где угадывались темные сваи. Какая-то тень метнулась от лестницы, но ребята не обратили на нее внимания.

Прощаясь, Оля сказала, чтобы Витя завтра пришел к этим ступеням. А вон там, чуть подальше, стоит их «Чайка». Завтра они уговорят деда спустить ее на воду. Потом сходят на маяк, а вечером пойдут к Вите смотреть его «технику».

Около шлюпки Оля наскоро отжала волосы и надела сарафан. Придерживая правой рукой левую, она торопливо пошла домой. Каждый неудобный шаг больно отдавался в локте. Уже поздно, а деда сидит без ужина. Нехорошо как…

Сторожка, в которой жили Оля и ее дед, стояла на самом краю мола. За ней шла совсем узкая бетонная стена, не больше трех-четырех метров шириной. Эта поднимающаяся со дна моря стенка, кое-где разбитая бомбами, огибала гавань и заканчивалась маяком.

Невысокая серая сторожка круглыми, как иллюминаторы, окнами смотрела на маяк и на порт. С четвертой стороны, где было открытое море, поднималась глухая стена, обитая жестью, потому что в шторм ее всегда обдавали брызги. Иногда высокая волна звонко шлепала по ней, и тогда Оле казалось, что она живет на самом настоящем корабле. Да и впрямь вечерами, когда огонек горел в ух сторожке, она издали напоминала надстройку корабля.

Вот и теперь в окнах свет, значит, деда дома. Ох, и попадет! Кричать и выговаривать деда не будет, он только нахмурится и назовет ее не Олёк, а Ольга. А когда деда говорит — Ольга, ей кажется, что он ее не любит. Но деда совсем не умеет долго сердиться. Он обычно подзывает ее к себе, спрашивает — все ли она хорошо обдумала, поняла ли, почему он недоволен? И, когда Оля кивнет, он уже ласково скажет: «Вот и хорошо!» Деда не любит долго толковать о неприятном.

Оля отворила дверь так, чтоб не скрипнула, и проскользнула в комнату, надеясь, что дед отдыхает и не заметит ее позднего возвращения. Но дед, стоявший у самодельного некрашеного стола, обернулся