Наташа Славина. Повесть для юношества - Вера Сергеевна Новицкая

Он показал ей тоненькое золотое колечко с довольно большим аметистом.

— Оно еще живо, мое кольцо, подарок дяди Миши! — воскликнула Наташа.

— Оно самое. То кольцо, которым так восхищалась ты, получив которое, прыгала от радости и говорила, что теперь это будет твоя «самая-самая любимая вещь». Случилось это двадцать четвертого декабря, когда, по обыкновению, зажигали елку. Это было последнее Рождество, что мы проводили вместе. Уже перейдя на третий курс, как ты знаешь, я силой обстоятельств был лишен возможности приехать к вам. Итак, двадцать четвертого декабря одна моя знакомая прыгала от восторга, целовала полученное колечко, а девятого января, накануне моего отъезда, та же особа больше не прыгала и целовала уже не колечко, а меня, умоляя взять его. Я протестовал всеми силами, доказывал, что это неделикатно относительно дяди, что я не могу взять, не хочу лишать ее любимой вещи и наотрез отказался. Но тут две маленьких ручки крепче прежнего обвились кругом моей шеи, и ко мне приблизилось все мокрое от слез розовое личико с глубоко огорченными большими глазами. «Дима, ты возьмешь, ты не захочешь так огорчить меня… Так страшно сделать мне больно. Ведь оно нравилось тебе, и это моя любимая вещь, понимаешь, лю-би-ма-я! Неужели ты захочешь так обидеть меня, что откажешься от моей любимой вещи? Разве ты не любишь мою любимую вещь? Значит, и меня ты мало любишь…»

Но эту последнюю фразу я скорее отгадал, чем услышал, потому что знакомая моя заплакала так горько, ее тоненькие плечики вздрагивали так жалобно, что мне больно было смотреть на нее. Маленький возмутительный деспот добился своего: я должен был уступить. В ту же минуту заплаканные глазки с еще блестящими на них росинками слез заискрились яркими лучами, и с радостным «Дима! Милый! Спасибо!» те же ручки, закапанные слезами, в третий раз обвились вокруг моей шеи. Возмутительнейший образец эгоизма! — растроганным голосом закончил Дмитрий Андреевич, охваченный воспоминанием.

— Как ты все хорошо, все верно помнишь! — счастливым голосом заговорила Наташа. — Я тоже это хорошо помню, как вчера. Ты вот шутишь, смеясь называешь это эгоизмом, а твои растроганные глаза говорят другое. Но ведь, в сущности, прав именно ты, а не твои глаза. Ведь совсем-то, в сущности, это и был эгоизм. В ту минуту я прислушивалась только к тому, что происходило в моем собственном сердце, а вовсе не справлялась с твоим желанием. Мне ужасно хотелось, чтобы у тебя было что-нибудь мое любимое, как будто кусочек меня самой, и, когда ты стал отказываться, я помню, мне страшно даже сделалось: казалось, что без этого кольца и ты станешь совсем один, и я одна. Я тогда, конечно, не отдавала себе отчета, да и теперь, хотя и понимаю, но, видишь, словами выразить не могу: просто мне хотелось, чтобы ты всегда обо мне думал, не забывал меня. Чисто эгоистическое побуждение.

— Ну, и твой эгоизм, как и полагается всякому черному побуждению, был наказан: я никогда не думал и совершенно успел забыть тебя. Мало того: сперва колечко висело у меня на цепочке от часов, потому что надеть его на палец мог бы разве только цыпленок, но так как всякий, разговаривая со мной, почему-то считал своим долгом хвататься за него руками, то я, чтобы избежать неприятных воспоминаний, против моей воли возбуждаемых другими, запрятал его в глубину своего кошелька от докучливых, неделикатных глаз. Видишь, как ты жестоко, но справедливо наказана, моя эгоисточка! Смотри же, всю жизнь оставайся ею, оставайся той «мелкой», «неглубокой» натурой, не умеющей таить в своих недрах ложь и обман.

Глава IV

Не всегда, однако, так тихо и уединенно проходили вечера в доме Сольских. Иногда заглядывал кто-нибудь из товарищей Димы или подруг Кати. Чаще других навещал их искренний приятель Дмитрия Андреевича Павел Николаевич Страхов и сестра его, Анна Николаевна, Анюта.

Страхов был преподаватель русского языка в местной мужской гимназии, большой идеалист, пожалуй, даже мечтатель, страстный поклонник поэзии, сам прекраснейший декламатор. Сестра его — недурненькая, приветливая, славная девушка, отзывчивая и живая, без всякой тени рисовки или жеманства.

И брат, и сестра пользовались искренним расположением Дмитрия Андреевича. В числе других частых посетителей был бесцветный и невзрачный юноша Колосов, застенчивый, молчаливый, вечно красневший, тайно и безнадежно вздыхающий по Кате.

Наконец, третий — Петр Афанасьевич Жлобин, еще совсем молодой, но, как выражалась про него Анисья, «молью поеденный», — действительно, на макушке виднелась порядочная лысина, и спереди ему тоже, что называется, «Бог чела прибавил». «Пожалуйте, — ворчливо докладывала Анисья Кате, с величайшим презрением кивая головой в сторону передней. — Пришла эта… ну как его?.. фитюлька-то ваша».

Он был маленький, юркий, какой-то весь лоснящийся и красный. Его воротники вечно подпирали подбородок, непомерно длинные ступни в кричащих желтых сапогах, казалось, появлялись в комнате прежде владельца, а пиджаки, смокинги и жилетки странного кроя придавали ему карикатурный вид. Яркий галстук украшала огромная булавка, многочисленные брелоки звенели на нем, словно бубенчики, и постоянно менялись перстни на мизинце. Ко всему прочему он с неизвестной целью всегда носил на носу монокль, хотя обладал превосходным зрением — субъекты, подобные Жлобину, считают эту деталь признаком высшего шика.

Увидав где-то Катю и пленившись ее красотой, он нанес визит Дмитрию Андреевичу, сумел войти в их дом, как входил во все дома, где были хорошенькие девушки, и открыто записался в ее поклонники. Впрочем, с появлением Наташи симпатии его раздвоились, и, несомненно, бо льшая их часть перешла на долю последней.

— Очаровательна, обворожительна ваша протеже, любезнейший Дмитрий Андреевич. Ундина, то есть положительно Ундина… или нет, Лорелея! Это мягкое золото на голове! Оча-ро-ва-тель-но!.. Вы, mon cher, не в претензии, что я так откровенно выражаю свой восторг?

— Пожалуйста, — холодно отозвался Дмитрий Андреевич.

— А только знаете, что я нахожу, друг мой? — разошелся Жлобин, довольно нахально рассматривая Наташу в свой монокль. — Как ни прекрасны эти волоса, но, мне думается, к типу вашей кузины несравненно больше подошла бы стриженая головка, это было бы так пикантно. Не правда ли? А ведь пикантность — это главное.

— Не согласен, — уже раздраженно и несколько возвысив голос, возразил Дмитрий Андреевич. — Самое прелестное в женщине — это женственность, а следовательно, и самым лучшим ее украшением, как присущим только женщине, являются длинные волосы. Женщина стриженая — это нечто противоестественное, оскорбляющее глаз. Но, мне кажется, не довольно ли вообще на эту тему?

— Отсталость, страшная отсталость, mon cher! — не обратив внимания на последнюю фразу, заболтал снова Жлобин и, сделав шаг по