Знаток: Узы Пекла - Герман Михайлович Шендеров

– Киловязом-то, пацан, быть выгодно.

– Гэта чем же?

– Ну а шо, пред киловязом все двери открыты – все его уважают да боятся, прохожие в ноги кланяются, гостинцы вона якие приносят. А яшчэ киловяз может деньгами брать, а не подарками одними, як Дема твой. Девки знашь як нас любят? Ох, скольки ж у мене их было́ – и чернявых, и руснявых, и рыжих; и толстых, и худых, мелких да высоких, жопастых да сиськастых. Эх, гиде ж молодость та…

– А коли я не хочу, шоб меня боялись?

– Як не хочешь? – удивлялся Сухощавый. – Дурной, шо ль? Все хотят! За кем страх – за тем и власть. Вона, як Сталин. Или ЧК. Ты им тольки слово поперек вякни – враз в бараний рог скрутят. И ты так же можешь – шоб по одному твоему слову девки рогатки раскидывали, а мужики в портки ссались.

– Якие такие рогатки? – переспросил Максимка, бросил взгляд на выточенное Демьяном орудие, лежавшее рядом на лавке. Но киловяз, кажется, имел в виду другое. Тот, проследив за его взглядом, хрипло расхохотался.

– Эх, юный ты зусим. Ничога, як волосы полезут да трусы пачкать начнешь – сам усе зразумеешь. А там ужо и взвесишь, шо табе больш по нраву – масла миска за корову найденную али чаго послаще…

И Сухощавый мерзко так причмокивал, облизывая запавшие губы.

Максимка от скуки заместо книжек читал старые Демьяновы тетрадки, взятые из дому. Хоть чернила и расплылись от давности, но то, что можно было разглядеть, ввергало мальчика в изумление – мир знатков раскрывался в новом свете. И написано-то как красиво! Писал то явно не Демьян: вместо обычных «докторских» закорюк по желтым листам змеился каллиграфический женский почерк, как у Анны Демидовны:

«Передать силу заговора можно только младшему летами; некоторые заговоры нужно произносить под связанными ветвями березки, над следом; другие – натощак, на пороге, в чистом поле, лицом к востоку, на ущерб луны. Всего страшнее чары при исполнении религиозных обрядов; задумавший на “безголовье” врага ставит в церкви свечу пламенем вниз или постится в скоромный день».

Читая другой отрывок, Максимка вспоминал, как шептал Демьян над травками да цветками, с необычайной нежностью, чуть ли не напевая слова и будто вспоминая о ком-то, близком его сердцу:

«…Траву ту звать тихоня. Растеть окала зелини, листички маленькие рядышкым, рядышкым, твяточик сининький. Растеть окала земли, стелитца у разные сторыны…»

Сухощавый же, заметив, как Максимка сидит, перебирая сухие листы тетрадей, спросил с хохотком:

– Ты чагой-то читаешь там всё?

– Дык Демьян вучить наказал… Заговоры, зачины, да вот – тута учёба всякая. А вы, дядька Мирон, разве не читаете ничего, не учите?

– Я, пацан, ужо давно учёный, – отвечал Сухощавый, сплевывая в помойное ведро, – а коль чаго понадобится – мне и так черти на ухо нашепчуть. Их-то долго звать не надо – в печку крикнул, так зараз явятся, падлы такие. Слышь, давай в картишки перекинемся, а?

– Дядька, у меня от ваших карт ужо глаза болят!

– А от тетрадок не болят? Чаго ты як маленький? Партеечку всего? – и старый киловяз уже бесцеремонно садился за стол, тасуя замусоленную свою колоду и скидывая тетради на табуретку. На картах он был прямо помешан, да и с Максимкой ему было играть явно веселее, чем с бесами, и тот даже слегка подыгрывал Сухощавому, из разу в раз восхищаясь его «зехерами». И, хотя старик без устали молол языком, к игре подходил серьезно, и лишь на второй день Максимке удалось его впервые обыграть. Киловяз тогда задумчиво почесал «Ныробом» – тыльной стороной ладони, значит – морщинистый подбородок и прогудел:

– Видать, заметили тебя черти: масть подсовывают…

Так и прожили они три дня – с картами и бесконечными разговорами да пересудами обо всем на свете. Было не сказать чтоб скучно.

На третий день киловяз утром не пошел совершать свою странную молитву, а первым делом принюхался, вытянув морду, как собака, и сказал Максимке:

– Чайник ставь. Гости будут.

За оградой словно бы стемнело – утро не спешило наступать, окрестности заволокло серой мутью; солнце потускнело и даже как будто покрылось рытвинами – что головка сыра, а краски из предметов испарились, став безжизненно-бледными, почти бесцветными. Небо приобрело ржавый оттенок зубного налета. Максимка почувствовал такую тоску, что хоть вешайся; да и киловяз был ворчливей обыкновенного. Поставив чайник кипятиться, Максимка сел за стол, выглянул в окошко. По деснам разливалась знакомая зубная боль, как и обычно при приближении нечисти. Заметив, как тот скривился, Сухощавый крякнул:

– Э, брат, да ты тоже чуешь. Чаго болит-то? Зубы?

Максимка лишь кивнул, с тревогой поглядывая в окошко. Что же там такое, отчего так челюсть ломит? Сухощавый тем временем отворил шкаф, снял с вешалки траченную молью красную рубаху, брюки да штиблеты, которые взялся начищать ваксой.

– Вы куды так наряжаетесь, дядька Мирон?

– Гость явится дуже важный, – мрачно ответил киловяз, сражаясь старческими пальцами с непослушными пуговицами на рубахе, – враг иль друг гэта, я не ведаю, так шо треба приветить по-хозяйски. Ты гэта, крыльцо подмети-ка.

Максимка обрадовался хоть какому-то делу. Прошелся метелкой по гантаку и дорожке у ограды, когда от плетня послышался мужской шепелявый голос:

– Э, Губаревич, ты, шо ль? Якие люди, тебя-то мне и надо! А хде Дема?

Увидев гостя, мальчик выронил от изумления метелку. У плетня стоял бывший председатель Задорья, а ныне псих – Евгеша Кравчук. Был он одет в какой-то вшивый ватник не по сезону, накинутый на исхудавшие плечи, и мало напоминал себя прежнего. Пухлые когда-то щеки обвисли дряблыми брылями, совершенно ошалелые глаза глубоко запали в череп; председатель постоянно чесался и был весь с ног до головы покрыт засохшей грязью, как если б пробирался несколько дней по лесам да болотам. А когда Кравчук улыбнулся, Максимка и вовсе попятился – во рту у председателя не было ни единого зуба, одни лишь едва зажившие десны. Хотя раньше каждое утро как штык во двор и давай намываться-начищаться, зубную щетку из рук по полчаса не выпускал. Хорошие у него зубы были – да сплыли, получается. Максимка ощутил ладонь на плече. Это Сухощавый встал сзади и положил руку – не волнуйся, мол.

– А ты кто таков? – гаркнул киловяз, и от его внезапно окрепшего, без былого старческого дребезжания, голоса вспорхнули птицы на лесной опушке, а непрошеного гостя словно бы придавило к земле. Но тот выпрямил спину и нагло ухмыльнулся в ответ беззубой пастью:

– Я от Акулины, штарик. Привет прош-шила передать!