Знаток: Узы Пекла - Герман Михайлович Шендеров

вонючим дымом, что глаза резало. Максимка свесил ноги с печки. Без особой надежды проверил свой мешочек с боезапасом – пусто. Отбиваться больше нечем. Хотя и отбиваться, судя по всему, не от кого. Снаружи царила тревожная тишина. Видать, Сухощавый расправился со всеми гадами. Максимка спрыгнул с печки и подкрался к двери. Киловяз стоял прямо напротив председателя, в нескольких шагах, и внимательно его разглядывал, словно жучка какого или таракана, перед тем как раздавить. Кравчук съежился под его взглядом, растерял всю свою наглость.

– Ну шо, сразу тебе башку открутить или оправдываться будешь?

– Не надо… Я ж не шо жла! Мне Акулина прикажала, вше она виновата.

– Гэта неважно ужо, – коротко сказал киловяз, подошел ближе и размашисто врезал Кравчуку. Максимка едва успел отвернуться, чтобы не глядеть на последствия такого удара – видывал, что кулак Сухощавого проделывал с телами полубесов. Но послышался слабый, как ладошкой по воде, шлепок, и следом – болезненный скулеж киловяза. Когда Максимка поднял на него глаза, то ужаснулся – запястье его висело, будто плеть, из кожи на сантиметр торчал обломок кости.

– Думал, так прошто будет, да? – Кравчук осклабился гнусно, продемонстрировал киловязу треснутый зуб на грязной ладони. – У меня ж жуб твой, штарый. Ты не меня, ты шебя ударил.

Сухощавый сидел на заднице и баюкал сломанную руку:

– Ты мине руку сломал, падло!

– Не слышишь, што ль? – удивился председатель. – Не я тебе руку шломал; ты шам ее шломал!

– Як ты это зробил, сволочь? – простонал киловяз, поднимаясь на ноги. Под руку попалась брошенная Максимкой метелка – Сухощавый схватил ее здоровой рукой, размахнулся и несильно ударил Кравчука по лбу, после чего застонал и сам схватился за лоб. Вновь сел на задницу, застонал протяжно.

– Ну ты и впрямь дурак штарый, – рассмеялся Кравчук и схватил киловяза за плечи, пристально уставился в глаза сверху вниз:

– Мы ш тобой повяжаны, колдун, пока твой жуб у меня. И оштальные жубы ты мне тоже отдашь; больно ты щильный.

– Не чапай, падло! – застонал Сухощавый, поняв, что его ожидает. И тут же крикнул отчаянно: – Максимка, беги! Утекай, куды глаза глядят!

Наблюдавший за этой сценой Максимка сглотнул подкативший к горлу комок. Ему стало невыносимо жаль старого киловяза, какой бы сволочью тот ни был. Кравчук крикнул ему:

– Оштавайша на меште, мальщик!

– Беги, пацан! Беги, я его задержу!

Максимка выскочил из дома и побежал, перепрыгивая через быстро расползающихся на волокна бестелят. Он ничего не видел от пелены слез, застившей глаза, и в последний миг увернулся от протянутой руки Кравчука. Тот крикнул ему в спину:

– Штой, шука!

Председатель попробовал было рвануть следом за мальчишкой, но Сухощавый цепко ухватил того за ногу, не дав сдвинуться с места. Кравчук сплюнул и прошипел:

– Не отпуштишь, да?

– Не отпущу, – пообещал Сухощавый – в глазах его скакали бедовые чертенята; киловяз чуял близкую кончину и примирился с нею.

– Ну, открывай рот, штарый!

И Кравчук вытащил из-за пояса больничные клещи, бурые от его собственной крови. Оскалился голыми деснами, надавил с боков на челюсти старого киловяза, а тот открыл рот с тремя оставшимися зубами и застонал от бессильной злобы – в предчувствии смерти…

В то время Максимка что есть мочи бежал по полю за домом – в сторону Задорья по тропе вдоль лесной опушки. От обиды за Сухощавого Максимка рыдал на бегу, но понимал, что толку от него было бы чуть. Отжил свой век старый киловяз, но хоть другому пожить дал.

Максимка не замечал навалившегося на окрестности тяжелого, совсем не полуденного мрака. Не видел, что над головой вместо солнца бледно светила желтая, щербатая луна; не понимал, что лес вдоль поля не шумел и птицы не кричали, не слышно было стрекотания насекомых – мир был погружен в неестественную тишину. Максимка просто бежал, как велел ему Сухощавый – куда глаза глядят, захлебываясь слезами. И то и дело массировал челюсть – зубы ныли все сильнее. Неожиданно его окликнули из лесной чащи:

– Максимка, ты? Я тебя обыскалась уже!

Он затормозил, оглянулся. Вытер рукавом слезы, всхлипнул.

– Кто гэта?

– Не узнал, что ли? – из кустов у леса вышла Анна Демидовна. Одежда вся в колючках репейника, косметика размазана по лицу, голова наклонена лукаво – будто Максимка у доски артикли перепутал.

– Анна Демидовна? Вы откуда здесь? – от изумления Максимка даже плакать перестал. Уставился на учительницу широко распахнутыми глазами. Вот уж кого он ожидал встретить меньше всего.

– Так тебя искала! На себя посмотри: одежда неглаженая, чумазый весь… Так и знала, нельзя тебя к этому мракобесу отпускать.

– Да не чумазый я…

– А какой же, чистый, что ли? Ну-ка, поди сюда.

Максимка подошел ближе, и Анна Демидовна, вытащив из кармана жакета платок, краешком вытерла ему слезы со щеки.

– Чего плачешь-то?

– Да вы не зразумеете. Там такое…

– Где?

– Ну тама, у дядьки Мирона, – Максимка махнул рукой за спину, – ой, все сказать – не пересказать. А вы что же, меня пошли пошукать?

Максимка заметил, что Анна Демидовна без обуви – босые ноги, в одних только колготках, все покрыты царапинами и занозами, будто она не первый час ходила по лесу. Наклонив голову еще сильнее – как кура на червяка глядит, – учительница ласково сказала:

– Пошла, да. И нашла-таки тебя. Пойдем-ка со мной, Максимка, – в место тебя заветное отведу, опасно здесь… Идем скорее, идем!

И Максимка нехотя последовал за учительницей в чащу леса.

Тем временем от разрушенной бестелятами избы в сторону Задорья шел в разодранном ватнике Кравчук, счастливо улыбавшийся беззубым ртом. Он радостно подпрыгивал, щурился на то подобие солнца, что висело в небе, а в руке сжимал четыре окровавленных колдовских зуба.

Тряхнув кулаком с зажатыми в нем зубами, Кравчук что-то прошепелявил; над пшеницей на противоположной стороне поля появилась одна уродливая башка, вторая, и вскоре за бывшим председателем уже бежали несколько послушных его воле уродцев, отдаленно напоминавших телят, поросят и коз. И их становилось все больше.

Выйдя первым из клуба на улицу, Макар Саныч воскликнул:

– Демьян Рыгорыч, а с солнцем-то шо? Няужо и до него добрались?

Демьян и остальные по привычке прищурились, поглядев в небо. Только щуриться не требовалось – то, что висело на небосводе, не светило, а как будто бы тлело бледным болотным огоньком и больше всего напоминало какую-то обкусанную луну; кособокую, оскалившуюся полумесяцем. Потому и было так темно на улице посередь бела дня.