Самый опасный человек Японии - Александр Накул

голову и удаляют бороду и усы, чтобы уничтожить признаки и различия пола и касты, чтобы никто не мог определить по причёске, к какой варне он принадлежал до монашества. Ведь, строго говоря, монах всё равно что умирает для мира. И даже если после пострига он продолжает оставаться в миру, то он по сути своей не больше, чем покойник, который лежит в комнате общего дома, дожидаясь астрологически благоприятного дня похорон.

И вот сейчас такой покойник неуклонно приближался. А руки у Кимитакэ были заняты тяжеленными чемоданами. И даже если он их бросит — заветная кисточка и плиточка туши спрятаны во внутреннем кармане, и тушь даже не разведена. Вот было бы всё было наготове — ох, как бы он этого монаха разукрасил!

Поэтому школьник решил применить последнее из доступного ему оружия и положился на внезапность.

— Я узнал вас! — почти крикнул Кимитакэ. — Вы — Кита Икки!

— Недурно, дружище, недурно, — ответил монах, но даже не остановился. Он подходил всё ближе, и было даже страшно подумать, что именно нужно от школьника этому зловещему человеку.

— Вы же умерли! — настивал Кимитакэ. — Вас не может здесь быть!

— Для человека, исполненного высших духовных сил, как видишь, нет ничего невозможного. Все вещи в мире изменчивы и непостоянны, и нет ничего окончательного. Сайго Такамори фактически руководил страной, потом был школьным учителем. Потом он стал презренным мятежником, развязал гражданскую войну, а ныне его имя — среди трёх величайших деятелей эпохи Мэйдзи. Молодые офицеры были повешены за мятеж — но теперь стали для многих они героями. Так почему бы мне, повешенному за организацию этого мятежа, не оказаться снова живым?

— Что же тогда нужно вам от меня?

— Ты талантливый. Я был бы рад видеть тебя на правильной стороне. Предстоят события, которые потрясут саму основу нашего государства.

— У меня и так есть обязанности. И эти обязанности я исполню в точности.

— Неужели и правда хочешь швырнуть свои величайшие способности в огонь битвы с американцами?

— А что, если я сражаюсь не против американцев, а против самого зла?

— А ты уверен, что тот, с кем ты сражаешься, — именно зло?

— Это и собираюсь выяснить. И моё искусство мне в этом поможет!

— Для шестнадцати лет ты очень глубоко смотришь и на многое претендуешь. Не боишься, что перетрудишься?

— Усердный труд открывает многие тайны, — ответил Кимитакэ. — Когда регулярно, каждый день трудишься, преодолеваешь неизведанное, что-то выясняешь и тут же применяешь на практике, жизнь словно замедляется и тем больше я чувствую её беспощадную скоротечность. Интриги мне отвратительны, обман — ложный путь. Нам не так уж и много осталось, чтобы тратить время на то, чтобы запутать след. Сейчас, в трудный для страны час, не время договариваться за спиной. Мы все сейчас — союзники друг для друга, и только это позволит нам перенести любое испытание. Не пытайтесь сбить меня с толку! Я всё равно буду идти туда, куда шёл. Я сам выбрал эту дорогу.

— А как же душевная боль? Я вижу это даже в твоих глазах — ты всю жизнь страдаешь от неё, и как бы ты ни убивался за других, исцеления тебе не увидеть.

— Но вы же не сможете её исцелить, — отозвался Кимитакэ. — А смерть исцеляет всё.

— Есть способы умереть и попроще.

— Кто-то из учителей дзен сказал: «День без работы — день без еды». Другой и вовсе утверждал: «Погрузись в дело — и познаешь Будду». Эти наставления нравятся мне больше.

— В дзенских наставлениях есть своя прелесть, — ответил монах. — Но я принадлежу к традиции Сутры Лотоса, основанной Нитирэном.

На этом месте Кимитакэ снова вспомнилась старая шутка.

— У вас дурная репутация, — заметил он. — Но если бы у вас была хорошая репутация — это была бы уже совсем другая традиция.

— Совершенно верно, — ответил монах и, кажется, улыбнулся. — Вот уже третье столетие наша репутация остаётся неизменно грозной. Я хочу, чтобы ты кое на что взглянул. Вот, посмотри.

Он снял шляпу. Голова под ней оказалась коротко остриженной — однако вовсе не бритой. И теперь можно было разглядеть, что монах, может, и не улыбается, но определённо очень доволен.

Прежде чем Кимитакэ успел сообразить, что происходит, монах продемонстрировал ему внутреннюю сторону шляпы. И хоть вокруг и была ночь, но небо оставалось ясным, так что Кимитакэ явственно разглядел четыре таких знакомых и так великолепно написанных иероглифа.

Он даже открыл рот, чтобы похвалить каллиграфию, а заодно спросить: что это, собственно, значит. Но тут монах крутанул шляпу, а иероглифы тронулись с места и начали двигаться по кругу, но в противоположную сторону. Кимитакэ успел осознать, что это невозможно, что тут какая-то магия. Но иероглифы вращались всё быстрее, сливаясь в знакомый каллиграфический круг, стандартное упражнение, начинать с которого советовали в том числе патриархи дзен…

На этой мысли Кимитакэ вдруг показалось, что эти самые патриархи стоят сейчас вокруг него и смотрят с неодобрением. Он решил, что начать просить прощения надо с поклона, но не мог отвести взгляд от крутящейся шляпы. Вращающийся круг становился всё светлее, казалось, он сам излучает свет.

А потом этот свет вспыхнул нестерпимо ярко. Кимитакэ начал трясти головой, потом зажмурился, бросился на землю, и вдруг оказалось, что он лежит с открытыми глазами в каком-то незнакомом помещении, на лбу у него липкий компресс, а над головой покачиваются голые жёлтые лампочки.

Он осторожно огляделся. Длинная, но узкая комната, окна заклеены для светомаскировки так, что снаружи и не разглядеть, что внутри горит свет и кто-то что-то делает. Пахло печёной картошкой.

Кимитакэ в этой комнате был не один: его новые одноклассники и ещё какие-то ребята собрались возле стола и ели из стандартных металлических мисок пахучую жёлтую кашу.

Похоже, он был в столовой. Конечно, в Гакусюине она была пороскошней. Пожалуй, даже в Старшей школе № 5 столовая выглядела лучше.

Видимо, профессор Окава Сюмэй решил сделать ставку не на лоск, а на качество образования. А всё остальное должно было со временем подтянуться. Одна из лучших токийских школ и вовсе обитала в списанных железнодорожных вагончиках.

— Очнулся, — констатировал бывший староста, не переставая уминать свою порцию.

Юкио без единого слова убрал со лба Кимитакэ компресс, намочил в ведре и пристроил на лбу новый, ещё прохладный.

— Где вы