Змейские чары - Наталья Георгиевна Осояну

не осознавая пределов

бумажности

чернильности

их жребий таков

мир огромная книга

и всегда был книгой

которая пишет себя

а что же парит над страницей чья

это рука с пером побывавшим в

сбивающей с толку

внешней в черниль

ности за преде

лами вечнос

ти

герои трусы предатели влюбленные дети родители

правители наставники учителя лекари

не видят и не стоит им это видеть

знать что кто-то может вмиг

вычеркнуть тебя из книги

вычеркнуть будто и не было

не родился не жил не страдал

не любил и не умирал

не оставил следа

мир огромная книга

мир огромная книга

тонущая в

пус

то

те

— Ты вымарал змеев из Книги… из мира, — повторила Кира. — По моей просьбе…

Вокруг продолжалась неземная метель, но они уже не падали, а спускались по слишком широким ступенькам, будто предназначенным не для людей. Граманциаш по-прежнему держал ее за руку — крепко, до боли.

— Ты можешь то же самое сделать с кем угодно?

— Не совсем, — ответил Дьюла. — И, строго говоря, я не должен так поступать. Вымарывая что-то или кого-то, я порчу страницы собственной книги… Со змеями вышло и вовсе так, что я залил их чернилами. У меня не было другого выхода.

Кира начала кое-что понимать.

Чернила. Чернила на страницах!

Она остановилась на краю очередной ступеньки, свободной рукой схватила его за абсолютно черное запястье.

— Хочешь сказать, что… страницы, которые ты… — Она знала, о чем хочет спросить, но произнести это вслух оказалась не в силах. Сердце колотилось в груди, волосы на затылке встали дыбом. Не хотелось верить, что кто-то мог добровольно пойти на такой шаг.

— …испортил, — мягко договорил граманциаш. — Страницы, которые я испортил, — они из моей собственной Книги. Они в некотором роде я. Это на мне отражается, ты верно поняла — я меняюсь. Потому что мир есть Книга, и каждый человек в нем буква или слово — но вместе с тем еще одна книга. Он и есть та самая Книга. Да, наверное… трудно понять.

— Вовсе нет! — возразила Кира. — Это все объясняет!

«Quod est inférius…» — сказал кто-то.

Темный силуэт перед нею кивнул.

— У каждого граманциаша есть выбор. Можно жить скромно и тихо, тогда места хватит очень надолго — на сотни, если не тысячи лет. Сиди на одном месте, ни с кем не воюй, ни в кого не влюбляйся… на твоих страницах будут сплошные многоточия. И лишь когда их окажется негде ставить, ты вернешься в Школу — точнее, в ее библиотеку, — чтобы остаться там до конца времен. На дальней полке, покрываясь пылью.

— Но то, что сделал ты…

Черный силуэт пожал плечами. Воображение Киры дорисовало кривую улыбку на незримом лице.

— Сколько времени прошло?

— Четыре тысячи, — сказал он, — восемьсот пятьдесят девять дней.

Теперь, сердце мое, я расскажу тебе сказку…

О любви безмерной

Корчма стояла сразу за воротами, привалившись к городской стене — будто спьяну или от глубокой усталости. Крыша выглядела так, словно ноздреватый влажный снег, скопившийся за несколько часов ненастья, был для нее непосильным грузом и она готова была вот-вот провалиться. Время от времени, когда поднимался ветер, что-то издавало протяжный стон, и казалось, что дом просит о помощи, которая вполне может заключаться и в том, чтобы его добили, покончив с мучительным существованием. Для этого не понадобится много усилий — корчма рухнет и от тычка пальцем в нужную точку на северо-западной, самой слабой стене.

Людей, что пережидали непогоду внутри, за мутными, как глаза слепца, окнами, среди чадящих плошек, под низким и загаженным копотью потолком, это не волновало. Их было немного — наступил безжалостно поздний час, когда за липкими, колченогими столиками или у не менее грязной стойки оставались лишь те, кому некуда идти. Какой-то здоровяк с огромными кулаками — судя по одежде, охотник — тянул выдохшееся пиво, глядя в пустоту единственным глазом и хмуря брови. Два странствующих торговца, едва успевших войти в ворота, прежде чем те закрылись до утра, вполголоса расспрашивали усталого корчмаря, где бы им остановиться задешево, намекая, что согласны на его собственный чердак или сарай, а он, шмыгая простуженным красным носом, упрямо твердил, что таких мест в городе нет; лихой блеск в глазах чужаков ему не нравился. Еще один посетитель, юноша, сидел в дальнем углу, среди теней, словно пытаясь в них завернуться. У него было худое и бледное, незапоминающееся лицо под растрепанной копной темных волос. Одной рукой юноша в задумчивости подпирал голову, а другой вертел кусок черствого хлеба, больше напоминающего покрытый лишайником камень. Его пальцы и отчасти ладони были перемазаны сажей — а может, чернилами.

Неплотно прикрытая дверь корчмы поскрипывала от сквозняка, которым снаружи то и дело заметало ворохами мокрый снег, отчего у входа расползлась большая грязная лужа, скрывая плиту на полу — такую же перекошенную, как все строение. Скрип сменился громким визгом петель, за которым последовали приглушенный удар сапогом о торчащий край плиты и вереница замысловатых ругательств.

— Ну и дыра! — с нескрываемым раздражением рявкнул один из троих вошедших. — Эй, корчмарь! Тебе не кажется, что тем, кто отважится сюда заглянуть, ты должен доплачивать?

Хозяин заведения чихнул, вытер нос рукавом и уже набрал воздуха в грудь для должной отповеди нахалу, как вдруг обратил внимание на плащи с оторочкой из волчьего меха и короткие мечи в ножнах, одинаковые у всех гостей.

— Не серчайте… — промямлил он, опустив глаза. — Ко мне приходят те, кому в других местах не рады… но это явно не про тех, кто служит славному князю Янку… Чего изволите, судари? Пива? Вина?

— Вот еще, будем мы твоим пойлом травиться, — усмехнувшись, сказал другой дружинник, в котором по седым усам, выправке и скреплявшей плащ дорогой фибуле можно было без труда опознать старшего и главного. Был он сотником и за свое легендарное упрямство получил прозвище Каменный Лоб, хотя на самом деле носил имя Мирча. — У нас дело есть. Вот как раз про тех, кому в других