Альфа-особь - Андрей Викторович Стрелок

Несколько развитых рухнули, но Дружок не замедлил шага. Скачок и он перелетел через обломки машины, врезался прямо в солдата, вмяв того в капот.

''Отвлечение работает'', - мелькнуло странное, чужое, но уже родное воспоминание из фильма.

Зараженные справа ударили по флангу, заставив людей повернуть оружие туда. Дружок, пользуясь заминкой, прорвался к цели.

Вадим лежал на асфальте. Глаза закрыты. Кровь стекала по виску. Тело уже начало остывать. Дружок прижался к земле, загородив его собой.

''Друг. Семья. Нельзя оставить.''

Он схватил Вадима левой передней лапой, как детеныша, прижал к груди. Пули били в его спину, в плечи, в лапы, но он не чувствовал боли. Боль была внутри.

Настя закричала в его голове:

+Он мертв! Сердце не бьется! Зачем?!+

Но Дружок не ответил. Он помнил слова Исаева: ''Мозг умирает не сразу. Несколько минут. Время жизни у нервных клеток зараженных особей больше''.

Значит, есть время. Значит, шанс есть.

Он рванул прочь, под прикрытием новой волны зараженных, не обращая внимания на садящихся в БТР людей. Ветер свистел в ушах, пули догоняли, но он нес тело, не останавливаясь.

''Нельзя бросить. Нельзя потерять. Друг жив. Пока я верю, жив.''

Город плыл вокруг в красном тумане. Дружок не видел домов, не слышал воя собратьев, выстрелов за спиной. Все было приглушено, как под водой. Он слышал только одно: тяжелое, глухое молчание тела в его лапах.

''Тише. Молчит. Не дышит. Но еще не ушел.''

Пули перестали догонять. Настя и несколько развитых прикрывали отставание. Но Дружку уже было все равно. Он чувствовал только инстинкт, он туда, где спасение.

Улей.

Он не выбирал дорогу, ноги сами несли. Где-то глубоко внутри, в том же самом месте, где у людей рождаются сны, у него жила карта. Телепатическая сеть подсказывала: там. Живое ждет. Поможет.

Настя мысленно крикнула:

+Остановись! Он умер!+ в ее посыле был ужас и непонимание. +Ты несешь мертвого! Нет смысла!+

Но Дружок не ответил. Слова — это больше для людей. Для него были запахи, пульсации, ритмы. Смерть была не понятием, а состоянием. Ее можно оттолкнуть, можно перехитрить. Вадим много рассказывал про неочевидные пути, творческие решения, хитрости.

Он нес тело, как мать носит детеныша, и чувствовал, как оно становится все тяжелее, чужое, неподвижное. Но глубже внутри — слабый, почти исчезнувший отблеск того, кто был другом.

Через девять минут они добежали. Улей опутал дом своей серой монокультурой, пульсирующей, теплой и живой. Его ноздри почувствовали запах сладковатой биомассы. Сырые нарывы колыхались, словно дышали.

Дружок забрался через дыру в стене во внутреннее помещение, опустил Вадима на землю.

— Живой. Нужен, — прорычал он мысленно, но улей не двигался.

Тогда он заревел, так, что стекло в выбитых окнах дрожало. Он вложил в этот крик все: боль, ярость, просьбу.

''Помочь. Друг. Семья. Спасти. ''

И биомасса откликнулась. Сначала едва заметно, плоть шевельнулись, словно под ней прошла волна. Биолюминисцентные скопления засияли ярко-голубым сиянием, потом покрывшая стены, пол и потолки биомасса вспучилась и бережно обвила тело Вадима. Настя остановилась, не веря глазам.

+Ты… что ты делаешь?! — ее мысленный голос дрожал. +Скармливаешь его улью?+

Дружок смотрел, как щупальца втягивают Вадима внутрь.

— Нет. Он сделает лучше. Он вернет.

Это была дикая смесь инстинкта, полученных знаний, собственных выводов и веры. Где-то глубоко в зараженном разуме жила уверенность: улей умеет. Улей хранит. Улей меняет.

Тело полностью исчезло в биомассе, и вокруг раздалось тихое, вязкое урчание. Как будто вся масса жила, переваривала, работала. Пульсирующие нарывы ускорили ритм, сенсорные отростки зашевелились, чуждый биологический организм пришел в движение.

Дружок прилег на влажный пол. Он чувствовал, процесс начался.

И пока сердце его рвалось от тоски, внутри теплилось одно слово. Жать.

* * *

Сначала было только чувство тяжелой вязкости. Будто он лежал в смоле, а дыхание упиралось в пленку, не давая вырваться наружу. Потом резкий вдох, резкий толчок и тьма разорвалась.

Вадим подскочил, задыхаясь. Грудь будто сдавливала каменная глыба, сердце билось неровно. Но билось. Мир вокруг был странным, слишком ярким, слишком широким. Панорамное зрение, охватывающее все сразу, от пола до потолка. Он моргнул, но моргания не было.

Руки. Он поднял их перед собой и замер. Это были уже не руки в человеческом понимании. Вместо кожи серый панцирь, шероховатый, словно базальт. Пластины двигались с мышцами, гнулись и подстраивались, идеально подогнанные. На пальцах утолщенные суставы, похожие на костяные перчатки.

— Что за… — прохрипел Вадим, и сам же вздрогнул от звука. Голос изменился: глубже, гулкий, будто говорил не он один, а целый хор где-то в груди.

Он поднялся, движения были легкими, слишком легкими для его памяти. Но они были чужими. Каждое касание пола отдавало в спину вибрацией, каждое сгибание суставов напоминало о новом теле.

И тут он заметил зеркало, старое, мутное, оставшееся на куске стены, еще не поглощенной биомассой. Он подошел и посмотрел.

На него глядело существо в пепельно-сером, переходящим в черный, панцире, с асимметричным шлемом без глазниц, гладким, как морская раковина. Ни глаз, ни рта. Безликая маска, которая дышала вместе с ним. Какое-то гуманоидное насекомое с другой планеты.

— Нет! — Вадим рванулся, ударил ладонью по зеркалу.

И в тот же миг лицевые пластины зашевелились, разошлись, втянулись под череп. Он увидел собственное лицо, бледное, с темными кругами под глазами, но все же его.

— Ну… хотя бы морда лица сохранилась... -выдохнул он, с кривой усмешкой, разглядывая красные глаза и белую кожу без намека на щетину, брови и любые волоски.

Он провел рукой по груди, животу, ниже. Там, где раньше был половой агрегат — гладкий панцирь. Ничего. Ни привычных органов и отверстий, ни намека на прежнюю анатомию.

— Вот это... по-настоящему обидно, — сказал Вадим глухо и сел обратно на корточки. — О бабах можно забыть.

Позади раздался топот лап. Дружок ворвался в зал, его четыре глаза светились радостью. В мозг хлынул образ: Вадим, лежащий мертвым, весь в крови, и рядом он же, живой.

— Ты жив. Хорошо, — сказал Дружок, посылая радостную волну. — Я рад.

— Жив, — хмыкнул Вадим. — Смерть — это плохо, прочувствовал на собственной шкуре. А вот то, что я теперь...

Он кивнул на панцирь.

— Это тоже так себе.

Он встал и медленно осмотрел себя внимательнее. Теперь, когда первая паника ушла, он смог рассмотреть ''работу'' улья.

На плечах сидела прочная кираса, будто слепленная из камня. Но при движении она не скрипела и не мешала, наоборот,