Тоска - Александр Александрович Павловский

class="p1">– В третьем зале есть напечатанные и изданные романы Ивана Ивановича. Такие, как «Ледяной дом» и «Последний новик». О первом могу сказать, что действие происходит в конце тысяча семьсот тридцать девятого – начале тысяча семьсот сорокового года в Петербурге. Кабинет-министр Артемий Петрович Волынской, будучи женатым, взаимно влюблён в молдаванскую княжну Мариорицу Лелемико, любимицу государыни Анны Иоанновны и дочь цыганки. Одновременно он борется с всесильным фаворитом и возлюбленным императрицы Эрнстом Иоганном Бироном. Однако интриги, перемены в положении и удары судьбы губят сначала Мариорицу, затем её мать – цыганку Мариулу, а после и Волынского. Жена его, беременная Наталья Андреевна, рожает сына уже после смерти мужа и приходит из ссылки обратно в Петербург. Ледяной дом рухнул, а уцелевшие льдины жители развезли по погребам. – Владимир сделал паузу. – Этот роман произвел такой фурор, перевернув обычное представление о людях в истории. Он показал с другой стороны тех, кто был с белым пушком и оправдал обратных.

Под каждое слово экскурсовода я вглядывался в печатные изображения под стеклом витрины. Книга, изданная еще в тысяча восемьсот тридцать пятом году, сохранилась почти идеально, не считая потрепанного корешка. Она так часто передавалась из рук в руки, что напоминала старый саквояж, но еще живой и используемый. И несмотря на внешнюю обшарпанность, внутри страницы сохранили свой привычный цвет без желтизны. Краска не потускнела и каждую букву можно было прочесть без труда. Но все равно это было недосягаемо. Как пить из колодца, не опуская в него ведра. Нужно было что-то более материальное к чему можно прикоснуться, а не только пускать слюни глазами.

Обход первого этажа закончился комнатой с осколками ваз, лепнины и фотографий реставрации усадьбы. Долгий период восстановления и бережного снятия варварской побелки. Разве так поступают с историей? Нищие и оборванные будут зубами грызть кирпичи, если им это позволить. В нас живут инстинкты, и история порой позволяла им встать выше человечности и образования. Так пропадали бесследно годы истории, исчезая не то в печках зимним утром, не то в карманах за медный четвертак. Голод не умеет ценить прекрасное.

Ковер, которым была обита лестница, принимал шаги, словно ластился. Лестница уходила на второй этаж и сразу же переходила в мансардный балкон. Двери и окна опоясывали портьеры черешневого цвета с обхватами в виде белых кисточек. По совокупности цветов стало понятно, что главная экспозиция представлена именно вторым этажом, а не первым. Там, где было больше всего слуг и проходной двор, цвета стали грязными и тусклыми. Обыденно-невзрачные комнаты, что были подолом сюртука дома, где особо нечем похвастаться. А основное убранство начиналось именно с черешневой портьеры, наполнявшей подъем иным свечением, как переход, который ты не только видишь, но еще и ощущаешь. На последней ступени свечение рассеялось и мне будто предложили пройти в комнаты. Так учтиво, будто весь дом действительно живой организм и даже переходы, лестницы и этажи прислуживают хозяевам.

Мы обошли еще несколько комнат и моё томление было видно не столько по лицу, сколько по спешным перебежкам глазами. Владимир не скупился на фразы, а я искал предметы, которые смогут со мной заговорить. Есть один прием, которым я иногда пользуюсь, когда хочу услышать историю. Каждый предмет, что соприкасался со своим владельцем, имеет шероховатость. Это не производственный брак, а взаимообмен верностью. Предмет оставляет свои частички на теле человека, а человек оставляет на нем свои. Тем самым, не произнося ни слова, они соглашаются, что на период определенного времени они будут верны друг другу, пока обстоятельства не вынудят расторгнуть союз. И, если после расторжения союза никто не трогал вещь, то взяв её в руки нужно закрыть глаза и провести пальцами. Через тонкие ощущения в покалывании пальцев может открыться история. Каждый трактует по-своему, но ведь и не каждый слышит или умеет слушать.

– Владимир, есть ли в доме то, что осталось от прежнего владельца? Хотя бы одна вещь?

– Увы, таковых вещей, не сохранилось. Ровным счетом, как и написанных портретов семьи. – Владимир сделал сожалеющий выдох и обвел глазами комнату.

Это была небольшая комната с запахнутыми портьерами сливочного цвета. У входа книжный шкаф, что втянулся, как гвардеец на вахте и чинно с благодарностью держал каждую книгу, как медаль за отвагу, которой не совершил. Рядом с ним расположился генерал – шифоньер, в фуражке с кокардой и, как полагается, в теле. Он надменно насупился, будто вдавливая голову в шею и просто ожидал момента, чтобы отдать очередной приказ. Ближе к окну стояла кокетка туалетный столик со столешницей из искусственного мрамора в розовую крошку. А напротив, облокотившись о стену стояла стеклянная витрина, а уже в ней сохранившаяся до наших дней библия, правления Царевны. А полкой ниже швейный набор, который Лажечников подарил своей супруге. Подлинность не проверить, но родственники, что его вернули, утверждали именно это.

– Когда усадьба перешла в руки Советов, тогда и потерялись вещи?

– Они могли потеряться и раньше. Усадьба находится в таком месте, что не скрывалась от глаз постоянных зевак. А простые люди всегда ищут возможности. – Владимир вскинул руки никого не оправдывая. – Так уж складывается жизнь, что…

– Мы никогда не будем равными. – Я закончил фразу.

– …Что лучшее решение, принимается исходя из возможностей. Каковых у них было не так уж много. – Владимир закончил свою фразу, несмотря на мои слова. – Но ваша точка зрения тоже является верной. Мы не можем доподлинно знать, о чем эти люди говорили и думали, у нас остались только сухие факты. Из них вытекает исчерпывающее мнение, что верно при любом контексте. А спор приведет лишь к очередному правильному выводу.

– В наше время тоже ничего не изменилось. Мир перешел на новую ступень, а люди остались на предыдущей. И эта ступень такой колоссальный классовый разрыв, что не каждый сможет перешагнуть.

– А разве каждому нужно перешагнуть или можно выборочно? – Вмешался Владимир и вновь соединил ладони.

– Каждому, выборочно? Это опять же разделение, которое тянется анакондой позади нас. Стоит остановиться и последние уже в её пасти, а те, кто шагают впереди цепочки никогда об этом не узнают. И я уже устал плестись в конце, подгоняемый страхом. В долгих попытках перешагнуть через эту ступень, я натыкаюсь на спины тех, кто тоже пытается совершить прыжок. И еще ни одна спина не оказалась на другой стороне. Затылки – это то, что я вижу перед тем, как в пустоте исчезает их последний звук. Поэтому, мы никогда не будем равными. Для перехода из одной страты в другую всегда нужен вес