Знаток: Узы Пекла - Герман Михайлович Шендеров

– Ишь яки нежный! Ты вот настоя выпей, шоб крепче спалось. Глаза-то вон краснющие, – ненастоящая старуха подозрительно косилась, а он только улыбался и разводил руками, чуть не валясь с ног от усталости – спать и впрямь хотелось.

Однажды ночью девка перевернула в темноте ведро, чертыхнулась. Дема едва не захихикал, услышав старухин голос, только не такой хриплый, девичий. Ну точно – она же, она и есть! Дивчина зыркнула в его сторону – сверкнули во тьме внимательные синие глаза, – а он делано захрапел, забурчал, будто во сне, и перевернулся набок. Девка же выскочила на улицу.

ХР-РУМ!

«А может, ритуалы ведьмовские она там совершает по ночам?» – размышлял Дема перед тем, как уснуть, и долго, в подробностях представлял эти ритуалы – как девка в одних лишь сапогах исполняет бесовские пляски на болотах да братается с чертями. Оно и не мудрено – на днях Деме стукнуло четырнадцать, правда, бабке он о том ничего не сказал, постеснялся.

Меж тем знатуха брала ученика с собой, как где понадобится какая помощь по ремеслу. В основном, что простое подворачивалось – там подержи, здесь принеси, покуда она там шепчет под нос свои заговоры. Дема пялился в горбатую старушечью спину и сам не верил, что там, под грудой одежды, скрывается гибкая девичья фигура. Один раз анчутку поймали в печке: Дема вовремя паскудь схватил за хвост и держал цепко, пока знатка его отчитывала да чихвостила за то, что в сараях пакостит. Другой раз пошли зашкодившегося банника усмирять – с тем сложнее оказалось. Банник хоть и мирный совсем, но может и головешкой плюнуть и по заднице стегнуть. Дема по глупости было влез под лавку, так ему банник уголек под рубаху запустил – и пошла потеха. А сам банник так и сидел под полками и выл страшно, пуча влажные грустные глазищи и размахивая руками-вениками. Выскребли его клюкой да отчитали сначала зачином, после молитвой, дух мигом присмирел.

А потом в село явился кумельган.

ХР-Р-РЯ!

Пришла к бабке Купаве делегация из стариков местных. Давай все выть, причитать, шапками оземь бить. Говорят, мол, лошадей кто-то изводит, мучает и кусает, гриву рвет – тогда, до войны, в Старом Задорье много лошадей держали, табун целый в двести голов. А они, сказывал местный староста, после того чужака людей к себе не подпускают, дерганые становятся, а еще жеребята родятся уродливые да чахлые, дохнут на третий день. Попа с Огородников вызвали, он молитву читал и кадилом махал, так посля того еще хуже стало, раздухарилось чудище пришлое.

Купава сразу смекнула, что к чему, да ответила селянам – это ваших лошадок, говорит, нечистый портит! Кумельган его зовут, а берется он вот откуль: ежели скотоблудец какой помер, так он опосля кумельганом нарождается из Нави. Наказание ему такое за грех и беспутство при жизни. А может, и не наказание вовсе, а радость одна…

Вспомнили тут же селяне скотоблудца того – Сенька-дурачок, ловили его не раз, когда к скоту приставал со штанами спущенными. Помер недавно, так его и отпевать по-божески никто не стал, ирода срамного. Кому он сдался? Похоронили, да и ладно, и черт с ним. Знатуха покивала, все верно – его рук дело. И черт с ним, правильно сказали.

– Разберусь я! Соли мне принесите, хлеба, молока, еще гостинцев яких от души. А зараз идите ужо, идите!

Выпроводила селян насилу, а сама села травки свои перебирать, заговоры шептать под нос. Дема спросил – баб Купава, когда пойдем кумельгана этого воевать? Она только отмахнулась. Спи, говорит, я сама разберусь, без сопливых.

КХР-РЯСЬ!

Как полночь наступила, на улицу выскользнула тонкая женская фигурка. Не в тулупе на босу грудь, как обычно, а в одежде. Дема полежал немного, а сна ни в одном глазу. Чертыхнувшись, поднялся и начал одеваться. Нет уж, к кумельгану он ее одну не пустит. Бабку Купаву, может, и отпустил бы, но не ту синеглазую, что по ночам тут шастает. Пошарил по хате, чего бы из оружия взять. Нашлась только соль, железяки всякие – железо вещь сильная, он уже знал. Рассовал все по карманам, ремень вытащил из штанов и намотал на кулак, чтоб пряжкой вдарить, коли понадобится, по лбу побольней. Да и пошел за Купавой в лес.

А в лесу сумрачно было, слякотно немного. Осень уже почалась. Зато на слякоти отпечатки сапог четко видны, следить – одно удовольствие. Дема, сколько себя помнил, любил по лесам блуждать, поэтому шел как по проспекту городскому. Тут трава примята, там кустик погнут, а вот и след «бабкин» виден. Так и прошел он километра три за речку, через мост, пока не услышал женский вскрик спереди. А спереди болото, топкое такое, широкое. Тут еще, говорят, гыргалица бродит – баба лесная. Дема уж подумал, великанша Купаву и схватила. Надо выручать! Он бросился вперед, а там…

КХ-КХ-ГХ-ХРУМ!

– А что далей-то было, дядька Дема… Демьян? – воскликнул сидевший с распахнутым ртом Максимка – так захватила его эта история. Где-то за печкой зашебаршился суседка, недовольный тем, что интересная сказка оборвалась на полуслове. Дождь за окном набирал силу, бился в стекла мокрыми порывами ветра.

– Да погодите вы, ща расскажу, – хохотнул зна́ток. – Сказка тольки начата! Покажь значалу, шо ты там выстрогал.

Ученик отдал ему получившуюся рогатку – несуразную, с торчащими в стороны обкусышами. Демьян вздохнул и забрал у него нож, взялся сам обстругивать деревянные заусеницы – медленно и равномерно, крепко сжимая рукоять в жилистых руках. На пол падала ровная белая стружка.

– Эх, молодежь… Меня бы батя за такую рогатку… Хотя не дай бог никому такого батю. – Демьян почему-то покосился на стоящую в углу клюку. – Ладно, гляди. Вот тут и тут ровнее строгать треба, шоб потом заноз не было, зразумел?

Максимка кивнул, преданно глядя на учителя. Ему не терпелось услышать продолжение.

– А не хочешь спросить, зачем я купол начищал?

На столе лежал кусок купола – отполированная до блеска пластина меди, сияющая золотыми отблесками в свете электрической лампочки. Демьян отшлифовал ее до такой степени, что теперь в ней можно было увидеть свое отражение.

Максимка честно помотал головой – не, мол, неинтересно. Зна́ток вздохнул.

– Эх, дурань малолетний… А гэта ж купол церковный! Святая вещь! Он в небо смотрел, анделов крылатых отражал; потому и сила в нем особая, божья. Такая вещь любую тварь, хошь Навью, хошь пекельную, ежели не убьет, так