Знаток: Узы Пекла - Герман Михайлович Шендеров

Васелюк вздохнул, глядя тому в спину; он останавливался у каждого стола и шутковал над товарищами по несчастью – кому между делом по щеке ладошкой шлепнет – чтоб пайка наружу, а кому ухо выкрутит. Администрация на такие выходки смотрела сквозь пальцы. Васелюк отпил-таки желтого и теплого, как моча, чая, после вновь затянул свою вечную канитель:

– Сало не сосало, во чудак! Бач, скока поговорок про сало есть! Грязь – не сало, помыл, и отстало… Богу слава, попу кусок сала… – Васелюк огляделся, вытащил из носка замусоленный и потемневший шматок, кинул в рот и зашамкал: – Кому щего, а цыгану шала…

– Замолчи-и… Заткни-ись! – Кравчук прижал к ноздрям кусок ткани, в надежде вернуться в прошлое, к живой жене и детям. А где дети? Где его дети?!

– Шало – вшему голова, во! А ты щиво не ешь? Ну и ладно, мы ш шалом пошуем, – Васелюк деловито придвинул к себе миску Кравчука. Евгеша был не против – лишь бы тот замолк со своим салом.

Ему в последнее время было постоянно не по себе. Поначалу, с непривычки, срабатывали седативы и он сидел в счастливой и безвременной прострации, не помня ни себя, ни как он здесь оказался. Со временем организм, похоже, выработал иммунитет, и теперь Кравчук пускай не вполне осознавал, где он, как долго здесь и вообще кто он такой, но при этом ощущал себя запредельно, бесконечно несчастным. Прежде ясный и до мелочей понятный мир опрокинулся с ног на голову, стал, как говорят на Западе, сюрреалистичным. Слово это он вспоминал почти три дня, а когда вспомнил, удивился – оно подходило под описание буквально всего его существования. Приходилось вставать по звонку, слушаться сестер и санитаров, терпеть унизительные процедуры. Он вдыхал по ночам запах из простыни, ослабевающий с каждым днем, и тихо, тоскливо выл в стену. Васелюк вдруг бросил ложку на стол. Уставился на проходящую мимо медсестру – Акулину, одну из немногих нормальных работниц заведения, не склонных к безразличному и ставшему обыденным садизму. Фигуристая и черноволосая, она озарила его белоснежной улыбкой. От такого внимания Васелюк оживился.

– Шала-а! Шала, Акулинка, шала дай! Ну дай! – Он тыкал пальцем в рот с почерневшими зубами, попытался схватить сестру за руку, но та увернулась. – Шала, Акулин, ну будь ты щеловеком! Ну дай мне шала, шматочшек вщего! Щутощек!

– Не дам! Здравствуй, Женечка! – бросила она Кравчуку, который на секунду оторвался от простыни и улыбнулся в ответ – Акулина ему нравилась. Да и называла ласково, Женечкой, совсем как его Аллочка.

– Акулинка, ну не шаднищай!..

Медсестра игриво потрепала Васелюка по сальным волосам и юркнула среди столов с сидящими за ними психами, гнувшими головы над мисками. Васелюк подскочил, погнался за ней следом, но свернул миску с кашей, да сам и поскользнулся на липком месиве – врезался лбом о край стола, завыл. На макушку ему полился чай из опрокинувшегося чайника. С соседнего стола подскочил раскосый дылда Цыренов, затряс Васелюка за грудки и зло закричал ему в морду:

– Ты че, не вдупляешь, тута люди кушають, дура ты?! Какое шало, идиеть, када нас тут нопланетяне в плену держат? Откуды шало у нопланетян? Ты соображай бестолковкой шо-нить, не? Э, дурак?!

Бурят Цыренов был ярым последователем теории об инопланетном мировом правительстве и плоской Земле. Он высказывал несколько раз весьма оригинальную теорию, что, мол, планета наша – она как медаль, имеет две стороны, и вот на верхней живут люди, а на той – инопланетные буржуи, что утаскивают к себе под землю честных граждан, чтобы над ними измываться и опыты ставить. Васелюк же думал только о сале да об Акулинке, поэтому дал оппоненту по рукам, вырвался и заскакал на четвереньках в сторону выхода, истошно вопя:

– Шало не шошало, шам ты шошал! Дура японская! Акулинка, щтой!

– Кто японский, я японский? Я бурят! Э, иди сюда! – Цыренов погнался за любителем сала, попутно опрокинув с чьего-то стола очередной чайник и пару шлемок. Психи, недовольно ворча, начали подниматься из-за столов, хватать табуретки – плевать, с кем драться, лишь бы повод был; то были не забитые городские психи. Местные дураки вполне могли набить морду.

Кравчук продолжал нюхать свой клочок простыни. Он не замечал, как в столовую вбежали обеспокоенные санитары. Он не замечал, как началась драка, а рядом с разбитой головой упал на кафель бурят Цыренов. Он ничего не замечал вплоть до того момента, как ему заломили руки и поволокли в палату. Тут он, на свою голову, взялся кричать и вырываться, боднул санитара лбом в нос, так что тот самый разносчик – Белянович, кажется – так саданул ему под ребра, что нормально вдохнуть Евгеша смог только минут через пять. Втолкнули головой вперед в «наблюдалку».

В палате Кравчуку вкололи седатив, примотали ремнями к сетчатой кровати и оставили пялиться в потолок – впрочем, как и всегда.

– Бушь яшчэ брыкаться, не? То-то же, мля! Охренели зусим, суки!

В коридоре завязалась новая драка, и санитар убежал прочь. Драгоценный клочок куда-то задевался в гуще драки. Кравчук остался в палате в компании с двумя дураками – вечно привязанным и оттого вечно смердящим стариком Тимохой, до полусмерти избившим свою бабку в приступе белой горячки, и тихим сумасшедшим по фамилии Быков, который считал себя реинкарнацией товарища Сталина. Кравчук ощутил эффект димедрола: по рту и горлу распространилось вяжущее, как от хурмы, онемение, потянуло в медикаментозный сон. Нет, не спать! Евгеша задергался в путах, но санитар свое дело знал – найтанул так, что на сантиметр не сдвинешься. Председатель завыл, забился затылком о спинку кровати, пуская меж зубов белую пену. От отчаяния хотелось помереть или, наоборот, убить – кипящая ярость перебила димедрольную негу, и в мутной голове родился план мести клятым санитарам. Глотку им вскрыть, сукам! Растоптать, башку разбить о подоконник!

– Ты не рыпайся, хлопчик, – ласково прошептал с соседней кровати старик Тимоха, – все одно ж тока хуже буде. Ща придуть ведь и яшчэ чаго в жопу вколют, покрепше.

– Да пошел ты-ы! – Кравчук вытянул вперед голову в попытке уцепиться зубами за ремень, но не смог дотянуться. – Слышь, Быков! Отвяжи меня!

Быков не отреагировал, молча отвернулся к стене. Дурака обижало, когда его звали Быковым, а не по партийной кличке – товарищем Сталиным.

– Су-уки-и! – завыл Кравчук в коридор, откуда доносились приглушенный мат и звуки борьбы – в диспансере начался настоящий бунт. – Я вам всем… Да я член партии, слышите! Эй, вы!