Явье сердце, навья душа - Марго Арнелл

Когда в самый первый раз открыла в Явь тропы, она и впрямь хотела забрать душу гусляра. А потом засмотрелась на него, но больше — заслушалась. Когда он впервые тронул струны, Мара замерла. Когда заиграл уверенней, звонче, она затаила дыхание и прикрыла глаза. Положила руку на грудь, чувствуя где-то там, в глубине, что-то странное, незнакомое. Вьюга внутри нее присмирела, словно покорные звери заточенной в толщу земли Драгославы.

А когда гусляр, сам того не ведая, показал ей Явь… Будто чужими чарами ведомая, Мара сама шагнула на тропу. Никем не замеченная, бродила по миру гусляра. Заглядывала в окна, оставляя на нем инеевый узор. Поземкой, сквозняком проникала в чужие дома через щели. Жадно вглядывалась в лица, вслушивалась в беседы и… наблюдала.

Столько улыбок Мара за всю свою жизнь не видела. Люди явьи чудные, шумные, наполненные чувствами, словно колодцы — водой. Они рыдали навзрыд и громко смеялись, целовались так, будто рядом не было никого. Бежали под дождем, отчего-то счастливые, хоть и до нитки промокшие. Злились так, что пытались пробить кулаками стену. За дорогое их сердцу дрались — и не до первой крови. Бурно ссорились, бурно мирились. Словно в последний раз.

Мара, конечно, встречала и других, куда больше похожих на нее — тех, что прятали чувства под оболочкой равнодушия, спокойствия и смирения. Или тех, на чьих лицах отпечаталась усталость, а на плечи, казалось, давил груз прожитых лет. Но очаровали ее первые. Те, что были словно открытыми книгами. Те, что своими словами и яркими чувствами будто выткали для нее новые истории, так не похожие на нацарапанные на бересте.

Понимала Мара, что с гусляром они связаны — нитью крепкой и жесткой, словно струна. Умрет он — и она больше не сможет шагнуть в Явь и тропу туда не откроет. И людей явьих больше не сможет узнавать. Но украсть его душу Маре велела сама Морана. Царица смерти и обманов. Та, что ее создала. Как могла Мара ее ослушаться?

От мыслей громких, настойчивых, от сложных вопросов и терзаний она и сбежала в Навь. Отправилась, как водится, искать свое место.

Три мира лежали перед ней как на ладони. Мир закостеневший, мертвый — Кащеево, Сороковое царство. И два живых, но таких разных — каменно-стеклянная Явь и Навь золотисто-изумрудная.

И нигде Мара не чувствовала себя своей.

То ли зима, то ли девушка. Царевна мертвого царства, для которого, кажется, она стала слишком жива.

Глава двадцать седьмая. Душа, завещанная смерти

Четверо стояли на поляне за городом, и ни один из них не был полностью человеком.

— Коль не было б между тобой и твоим нареченным связи — тяжело бы пришлось, — заметил волхв.

Яснорада не стала поправлять его, но порозовела. Баюн отчего-то довольно фыркнул.

— Не пугай только Богдана, ладно? — смущенно попросила Яснорада. — Не… заговаривай.

Баюн присел на задние лапы и хвостом их обернул.

— Я буду самым послушным, самым обычным и самым примерным котом.

Яснорада рассмеялась и нежно его погладила.

— Обычным ты никогда не будешь. Ты — особенный.

Баюн довольно замурчал под ее ладонью.

От босоркани только сущность ее двоякая требовалась, а потому кудесил один волхв. Пространство перед Яснорадой подернулось рябью, а потом разошлось — как волны на море, стирая целые пласты реальности. Она будто снова смотрелась в волшебное блюдце, которое разраслось до небывалых размеров и встало перед ней стеной.

Богдан был не один. Вместе со знакомым Яснораде рыжим пареньком они склонились над разбросанными по полу книгами.

— Говорю тебе, из Нави они являются, — горячо говорил рыжий. Подняв голову, побледнел. Сказал отчетливо, глядя на Яснораду: — Ой.

— Вот тебе и ой, — передразнил Богдан, не отрывая взгляда от черно-белых строчек.

Волхв откашлялся, чтобы привлечь его внимание. Удалось — теперь на них смотрели оба. Богдан не ойкнул и не побледнел.

— Привет, Веснушка, — очень тихо и очень спокойно сказал он.

Яснорада вскинула руку к щеке — вспыхнувшей изнутри, наверняка заалевшей. Богдан чуть повернул голову к рыжему другу, но от нее взгляда так и не оторвал.

— Я же говорил… Говорил, что она настоящая.

— Ты… помнишь меня?

— Помню. Я не знаю, где я был, но там была и ты.

Тепло в голосе Богдана окутывало Яснораду, словно пуховое одеяло. Оттого, верно, ей и было так жарко.

— Калинов мост, — прошептала она. — Я столкнула тебя, чтобы от смерти — от царицы Мораны — увести.

— Вот почему я выжил, — покачал головой Богдан. — Хотя не должен был.

— Должен был! — пылко возразила Яснорада. — Твоя музыка — самое чудесное, что я когда-либо слышала!

На губах Богдана появилась лукавая улыбка.

— Ты слышала, как я играю?

— Ой. — Яснорада и прикусила бы язык, да уже слишком поздно. — Я… потом объясню, ладно?

— Обещаешь?

И снова это лукавство и смешинки в колдовских глазах.

— Обещаю…

Богдан, посерьезнев, вгляделся в ее лицо.

— Я не знаю, что происходит… До конца не знаю. Но если ты действительно меня спасла… Спасибо, Веснушка.

Яснорада попыталась ответить, но отчего-то не смогла. Ни звука не вырвалось из пересохшего горла.

— Мы вам не мешаем? — невинным тоном осведомился рыжий.

Она, моргнув, пришла в себя — словно в озеро с прохладной водой нырнула. Так кстати вспомнилось, что на поляне она совсем не одна… Что рядом не только родной уже Баюн, прячущий в усах довольную улыбку, но и совсем чужие волхв и ухмыляющаяся босорканя.

Лицо Богдана стало сосредоточенней, морщинка меж бровей — глубже.

— Но если ты наблюдала за мной… Я видел кого-то. Тень девушки или женщины. Белую, ледяную, пугающую. Рядом с ней всегда было очень холодно. — Он резко, решительно мотнул головой. Сказал с пылом: — Не верю, что это была ты.

Выходит, довелось ему все же увидеть Мару…

— От той, что холод приносила, Яснорада тебя и спасла, — вздохнул волхв.

Ему, верно, не терпелось вернуться в Чудь. Вот, как мог, так их и поторапливал.

— Яснорада… — заворожено сказал Богдан. Засмеялся смущенно. — Прости, Веснушка, что даже не спросил твоего имени.

— Ничего. — Она застенчиво улыбнулась. — Мне нравится быть Веснушкой.