Знаток: Узы Пекла - Герман Михайлович Шендеров

– А ты откуль знаешь? – Сухощавый зевнул и потер глаза.

– Там мина! И там! Коли я третий раз помру – ухожу до дому, ясно?

Сухощавый только усмехнулся.

– Норовистый ты пацан! Ладно, глядишь, двух раз хватит. Али яшчэ покемаришь?

– Нет уж! Пойдемте! Помрем так помрем – вдвоем веселее! – зло рявкнул Максимка.

Обойдя две увиденные во сне мины, третьей они не встретили. Максимка, меж тем, мучился мыслью: это еще сон или уже нет? В таких мыслях он и сам не заметил, как доковылял до бани. Выстроенная по старинке – с глухими стенами да единственным оконцем, она являла собой по сути грубый сруб без трубы. Покрытая сажей избенка, стоявшая поодаль от прочих домов – чтобы в случае пожара в бане пламя не перекинулось на прочие здания, – пережила своих соседей и сохранилась лучше прочих: тут даже дверь имелась, трухлявая, гнилая, на ржавых петлях. Под ногами на гантаке что-то захрустело; Максимка понял, что это кости мелких животных – птиц, белок, зайцев. Тут все было ими завалено, дверь с трудом открывалась.

– Ну шо, у банника разрешения просить не станем, не за тем пришли. Не палохайся, коль чаго побачишь, – тута место гиблое, гиблей некуда.

Сухощавый бесцеремонно толкнул дверь, и они оба зашли внутрь – в темную баню, простоявшую безлюдной последние двадцать лет. Тотчас дверь захлопнулась за спиной, отсекла луч лунного света. Они оказались в кромешной темноте. Во тьме раздался гадкий смех.

В диспансере скучно. Иногда вдруг кто буянить начнет, тогда и веселье начинается. В остальное время гляди себе в стенку да слюни пускай – ты дурак, важных дел у тебя нет.

Сегодня утром санитар кормил его через трубочку. Кравчук лежал молча и глядел в потолок: в последнее время белизна потолка его интересовала больше, чем окружающий мир.

– Сука, куда ж ты зубы заховал, признавайся? В жопу, шо ль? – от скуки интересовался санитар, но Кравчук молчал, как партизан. Ему вообще многое стало безразлично; мир сузился до воспоминаний о чудной женщине с синими глазами, что рвала ему зубы – один за другим, с жутким «ХРЯСЬ!» выдирая их из пасти. Всякий раз, просыпаясь по ночам, бывший председатель начинал выть и биться о стену головой: за то его, беднягу, привязали намертво к кровати, оставили в «наблюдалке» под круглосуточным присмотром персонала. Ему больше не нужна была грязная окровавленная тряпка, он умолял позвать санитарку Акулину, то и дело сбиваясь на куда более простую в произношении «Аллу». Никто не ведал, что за Алла-Акулина такая, хотя сумасшедший Васелюк и пара других психов утверждали, что таковая в больнице реально работает. Главврач даже пытался отыскать санитарку с таким именем, настолько уверенно дураки стояли на своем – может, какая студентка из приходящих на лето?

Синие-синие глаза, как прозрачная антарктическая лавина, как бескрайнее море, что волнуется и плещет волнами, сливаясь оттенком с блистающим синевой небом… Они преследовали Кравчука во сне и наяву. Просыпаясь, он вновь видел Акулину пред собой, как живую.

Поэтому сегодня в обед, обнаружив ее, сидящую на краю кровати, он не удивился, а привычно улыбнулся, обнажил изуродованные, но немного зажившие десны:

– Ты-ы-ы! Мне шанитар шкашал, што тебя нет!

– Его самого нет, – хохотнула Акулина, поправляя колготки на худых икрах, – а я – вот, сижу себе, живехонька да здоровенька.

– И где ш ты была? Што было ш тобой?

– Много дел было, прости… С нашим общим знакомцем увиделась – обозначила ему, что живая. Но теперь я твоя, и только твоя. – Акулина сверкнула белозубой улыбкой – у нее-то все зубы на месте. Кокетливо поправила полную грудь, выпадавшую из откровенного декольте униформы; Кравчук жадно наблюдал. Она склонилась сверху, погладила его по щеке, осклабилась хищно. Изо рта у нее пахло неожиданно неприятно – будто горелым мясом и паленым волосом.

– Ты рашкажешь мне вшю ишторию? – пробормотал он, стараясь не потерять сознание – вколотый димедрол давал о себе знать.

– А я знала, что тебе сказка понравится! Скажу, конечно, куда ж я денусь? А потом я тебя освобожу, как и обещала – уж я-то свое слово завсегда держу, – откуда ни возьмись, в руках Акулины появилась измазанная чем-то бурым ножовка. Усевшись едва ли не на самое лицо Кравчуку – так, что он мог подглядеть под юбку, и тот не знал, куда от стыда прятать глаза, – открыла оконце и принялась пилить решетку. Посыпались вниз хлопья белой краски и ржавчины.

– На чем мы кончили? На том, как Дема в партизаны ушел? В сорок первом году, так? Слушай теперь конец сказки моей: пришел как-то, спустя год, партизан Дема к Акулине домой… В сарае она его нашла, грязного да напуганного, приполз ночью…

Она обнаружила его у себя в сарае – забитого, испуганного, сжимающего винтовку. Присев на чурбак у входа, Акулина сбросила личину бабки Купавы и устало спросила, сгорбив плечи:

– Совсем погано?

Он просто кивнул. Акулина рассматривала его и поражалась, как человек может измениться всего за год: Дема вырос и возмужал, стал плечистым парнем – сажень в плечах – с двумя толстыми, как кувалды, кулаками. Лицо его заострилось по-птичьи, стало недоверчивым, пугливым; от каждого шороха Дема палохался, беспокойно выглядывал в щель сарая – а ну как немцы с деревни проведали да идут сюда?

– Не бойся, – сказала ему Акулина, – никто сюда не придет – мою хату еще не каждый заметит. Лейтенант у них, конечно, глазастый, но не из карателей. Не сдаст.

– Все равно все они суки, – прошептал Демьян, – ненавижу их!

– Господи! Да ты седой весь! – только сейчас заметила Акулина. Демьян вновь молча кивнул. Его волосы, пускай и не полностью седые, покрылись серебром, блистающим в свете падавших из щелей сарая утренних лучей солнца; молодой зна́ток напоминал одуванчик.

– Что же с тобой случилось?

– Много чаго, Акулинка… Сказать – не пересказать. А есть чаго пожрать?

Она молча кивнула и ушла домой – за худым хлебом и овощами. Окромя того, в деревне ничего не осталось. Немцы устроили такую продразверстку, что коммунистам и не снилось. Двое, зна́ток и знатка, молча отобедали. Демьян ел руками, как животное; Акулина хотела упрекнуть, но слова не сказала, внимательно наблюдая за каждым его движением.

– Когда мылся в последний раз?

– Давно. Як мамка там?

– Ничога, держится… Братик твой, Захарка, тоже в партизаны рвется; отговариваем его.

– Верно, неча ему там