Катастрофа 1933 года. Немецкая история и приход нацистов к власти - Олег Юрьевич Пленков

было важной инстанцией распространения и пропаганды этого подхода и образа мысли. В принципе сторонники такого подхода не добились ясных политических успехов, но его идеи были инфильтрованы в немецкое общество[769].

Десятилетиями до Третьего рейха врачи, психиатры, прочие ученые люди во многих странах мира предупреждали об опасности возможного биологического вырождения людей в ранее неведомых условиях крупных индустриальных центров, больших городов с их совершенно искаженными и извращенными представлениями крестьянского мира о том, что для нормального человека нужно и хорошо, а что нет. Впрочем, и сейчас никто не осмелится сказать, что эти условия прозрачны, контролируемы и не вызывают никаких опасений. Казалось нации подвергались постоянно усиливавшемуся давлению растущих когорт алкоголиков, уголовников-рецидивистов, всевозможных асоциальных элементов, воспроизводство которых никак не регулировалось в течение многих поколений. В этих условиях казалось, что современная медицина и социальная сфера действовали вопреки естественному отбору, систематически ухудшая, а не улучшая человеческий материал. Иными словами, все победы современной науки и социальной политики – это пирровы победы.[770] Первыми практические шаги для предотвращения ужасной перспективы вырождения сделали шведы. В этой скандинавской стране впервые стали практиковать добровольную стерилизацию в целях сохранения расовой чистоты, а также поддержания прежнего нордического типа, несмотря на значительную эмиграцию шведов в Америку. Опасение падения рождаемости и грядущей дегенерации народа не были немецкой спецификой, эта проблема также интенсивно занимала и других европейцев. Большая часть того, что предприняли для увеличения рождаемости в Германии, было предпринято в Англии и Франции, разумеется, с иной аргументацией, нежели нацистская[771].

Воодушевленные принятием закона об эмиграции 1924 г. в США, немецкие евгеники заговорили о необходимости принятия подобного же закона в Германии перед лицом растущего притока евреев и южных славян в страну. Немецкие евгеники также с большим воодушевлением распространяли среди немцев всевозможные пропагандистские материалы с графиками и статистикой о затратах на социальную помощь неблагополучным вследствие наследственных заболеваний семьям. К евгеническим кругам примыкали даже социал-демократы, у этих кругов были симпатизировавшие им люди во всех слоях общества. В Англии, когда один лейборист внес законопроект о добровольной стерилизации наследственно больных, то Сидней Уэбб протестовал, указывая что это важное дело не может быть оставлено на усмотрение частных лиц и люмпен пролетариев[772]. В отличие от Германии, где ученые с большим энтузиазмом восприняли евгенические планы, в Англии никакого воодушевления они не вызвали, скорее натолкнулись на выраженный скептицизм – евгеника более подходила авторитарному государству.

Международный характер увлечения евгеникой в Европе и США никак не объясняет и не релятивирует масштабов систематической и злодейской политики нацистов в этом вопросе, но дает более верную историческую перспективу…

Следует иметь в виду, что рост увлечения расовой теорией можно объяснить войной – дело в том, что Первая мировая война принесла Германии сильное ожесточение чувств вследствие чудовищных людских потерь и страданий, усугубленных позором Версальского договора, потрясениями после кризиса 1929 г. В условиях совершенного недостатка средств для проведения активной социальной политики после 1929 г. все чаще раздавались голоса о необходимости превентивной стерилизации калек с тем, чтобы воспрепятствовать их воспроизводству и таким образом сэкономить средства для поддержания здоровых людей, оказавшихся в нищете вследствие кризиса. Раздававшиеся и до войны голоса против «контрселективных» действий врачей и политиков, способствовавших выживанию слабых и больных, после войны были усилены действительной потребностью в средствах для поддержания безработных, сирот, вдов. В Германии особенно был популярен тезис, что в войну действует негативный отбор и погибают самые лучшие, а «неполноценные» процветают в тылу. Этим пристрастных суждением игнорировался тот факт, что в заключительной стадии Первой мировой войны в немецких психиатрических лечебницах и приютах для калек вследствие систематического недоедания погибло более 70 тысяч людей. Война сама по себе принесла ожесточение: на фронте рыцарское обращение с врагом было заменено отравляющими газами и пулеметами – этому изменению моральных масштабов соответствовало поведение людей в тылу. Под действием военной необходимости и под давлением обстоятельств в войну люди стали забывать и после войны, что обязанностью здорового и сильного является помощь слабому и больному, а не желание выжить за счет какого-то более слабого и беспомощного человека. Даже представители прогрессистов в 1914 г. высказались за то, чтобы тратить дефицитные средства не на душевнобольных и калек, а на здоровых и могущих принести пользу Германии. Такая риторика уже мало отличалась от нацистской. После войны наиболее радикальные публицисты стали призывать к осознанию необходимости преодоления «устаревшей» иудео-христианской морали и к тому, чтобы вспомнить о первобытных и здоровых нравах спартанцев, которые убивали больных младенцев и беспомощных, не годных ни на что стариков[773].

Мюнхенский психиатр Освальд Бумке весьма точно свел все дебаты вокруг вопроса о стерилизации к тому, что в этой дискуссии полемисты подразумевают прежде всего арийцев и неарийцев, долихоцефальные или брахицефальные головы, нордическую расу и неполноценных, а в этих сферах абсолютно ничего определенного нет и ложные рецепты, и неопределенные теории могут принести только вред, а не пользу. Бумке далее указывал, что в соответствии с этой логикой нужно убить не только всех душевнобольных и психопатов, но и инвалидов войны, бесполезных безработных, пенсионеров, вдов, которые уже не способны рожать[774].

Таким образом расовый миф продолжал жить в Германии после поражения в войне в 1918 г., потребность в вере, мифе была, а мифы демократии, республики, родившиеся в горький час поражения, не могли сыграть этой роли, поэтому обратились к довоенным мифам, правда, грубо преобразовав их, приспособив для новых условий. При этом произошло вытеснение старого национализма расизмом. Ханна Арендт справедливо писала, что расизм в этом смысле не только не является разновидностью национализма, а наоборот, он являет собой его противоположность. Расовые теоретики мало того, что отвергали значение национально-политического существования, но «они были единственными, кто отклонением принципа равенства и солидарности наций ударил в самое сердце национальному государству вместе с его национализмом»[775]. Причем если шовинизм, национализм всегда были ориентированы на наличное состояние и реальные достижения нации, национального государства, то расовое учение национал-социалистов было нацелено в будущее. Гитлер в 1937 г. в «застольной беседе» сказал: «Не смешные маленькие народы, страны, государства или династии, а только расы могут выступать на завоевание мира. Поэтому расой, по крайней мере в определенном смысле слова, мы еще только должны стать»[776].

Отсюда полное игнорирование действительности, безоглядная ориентация исключительно только на будущее, хотя, наверно, это, вслед за Х. Арендт, следует считать особенностью не расизма, как такового, а вообще идеологического мышления, в котором ученица Ясперса выделяла три элемента: 1) идеологии говорят не о том, что есть, а о том, что будет;