Катастрофа 1933 года. Немецкая история и приход нацистов к власти - Олег Юрьевич Пленков

Юнгер пытался разрешить квадратуру круга: преодолеть предсказанный Ницше нигилизм нашего века его же последовательным осуществлением. Ритм «машинного века» требовал «тотальной мобилизации». Юнгер гениальным образом понял и предвосхитил сущность «тотальности» в ХХ в. со всеми ее ужасами. Героическая фигура рабочего с его чертами робота и солдата – это противоположность ненавистному буржуа. От этого уже недалеко и до футуризма Маринетти: в конце этого пути стоит замена человека роботом. Крестным отцом такого восприятия был Ницше с его воодушевлением эстетикой неорганической материи.

Отсутствие долгой национально-государственной общей традиции также понуждало Германию еще и еще раз доказывать преимущества немецкой государственности, стремиться еще раз показать, что головокружительные успехи Бисмарка не были случайностью. Напряжение в сфере национальных чувств росло постепенно с начала века, особенно после Агадирского кризиса, и достигло пика в августе 1914 г. Немцы единодушно верили в то, что война – это не более чем справедливое оборонительное действие Германии против скопища врагов; в то, что необходимость этой войны была обусловлена противоположностью немецкого духа, немецкой культуры и немецкой государственной жизни враждебным государствам, особое положение среди которых занимала Англия, в отношении нее у немцев наблюдалась смесь восхищения империей и зависти, ради оправдания которой привлекали всевозможные аргументы. «Особенно примечательной, – писал Фриц Фишер, – была ненависть-любовь к Англии, которая в глазах немцев сделалась оплотом утилитаристской, эгоистической, нацеленной на прибыль власти»[798].

Для немецкого самосознания опыт августа 1914 г. имел решающее значение в первой четверти ХХ в. «Наше национальное самосознание, – писал немецкий публицист начала века К. Роган, – проснулось в годы Первой мировой войны. Если кто-то другой стремится нас понять, если мы сами себя хотим понять, тогда всякий анализ нашей национальной жизни мы должны начинать с опыта Первой мировой войны»[799]. Также при чтении дневника секретаря Теобальда фон Бетман Гольвега Курта Рицлера трудно отделаться от ощущения, что политика канцлера отчасти определялась растущим отчаянием перед тревожными признаками растущего духовного напряжения в жизни общества, а также его ожиданиями, что война будет иметь очищающий и возрождающий эффект[800]. 20 июля 1914 г. глубоко озабоченный развитием страны канцлер Бетман Гольвег сказал тому же Рицлеру: «В целом все ошибки и жертвы (от которых не было никакого проку) прошлых лет: наша политика в Турции против России, в Марокко против Франции, флотская политика против Англии ныне беспорядочно громоздятся перед нами и ослабляют страну. Причина этих ошибок проста: бесплановость действий, потребность в дешевом престиже, постоянные оглядки на дешевую публичную популярность. Так называемые „национальные“ партии вносили в развитие нашей внешней политики только беспорядок и безответственность ради своих эгоистических целей»[801].

Нет таких смертных грехов, на которые не пустились бы идеологи «особого немецкого пути» ради утверждения целей войны: тут и субстанциональное превосходство всего немецкого, радикальная противоположность характера политического развития Запада и Германии, якобы немецкая идиосинкразия к либерализму, демократии, республике. Своеобразный и весьма тонкий наблюдатель Эрнст Трельч истинное различие культур Германии и Запада узрел в том, что если британская культура отличается материализмом, французская – формализмом, то «германская свобода никогда не будет чисто политической, она всегда будет связана с идеалистическим понятием личности»[802].

Чрезвычайно осложняет проблему то обстоятельство, что нет никаких оснований не верить искренности действовавших тогда немцев; они самым искренним образом воспринимали мифы «особого пути» и следовали им. «До конца 1914 г., – писал известный националистический активист Франц Зельдте, – нас буквально несло национальное воодушевление. В начале 1915 г. мы поняли, что воодушевление начинает проходить, а на его место должно встать чувство долга. А потом… мы стали суровыми фронтовиками, полностью освоившимися на войне, наши заботы, устремления, воззрения уже тогда готовили внутренний переворот, который сделал нас в послевоенное время сознательными гражданами немецкого государства»[803]. Духовно, морально, психологически август 1914 г. был подготовлен в Германии великолепно, и поэтому он был самым ярким позитивным переживанием немцев в ХХ в., пожалуй, за исключением присоединения ГДР к ФРГ в 1990 г. Впрочем, и в других странах август 1914 г. был воспринят так же, как в Германии: французский публицист Жюльен Бенда в 1927 г. очень точно назвал духовную культуру Европы в период, предшествовавший началу мировой войны, «временем интеллектуальной организации политической ненависти»[804], поэтому в ненависти не было недостатка, яд этой ненависти одинаково действовал и в Германии, и во Франции, и в России, и в Англии, нет никаких оснований отдавать предпочтение какой-либо из враждовавших сторон.

С начала века факторы военной опасности (экономическое соперничество держав, гонка вооружений, стремление отвлечь внимание от внутренних проблем на внешние, колониальная экспансия и соответственно уменьшение готовности к компромиссам) росли довольно значительными темпами, и задолго до августа 1914 г. идеология «особого пути» охватывала отнюдь не только активных политиков. Думается, не нужно комментировать, что «особыми» были все пути национальной государственности в Европе и мире. Для ведения войны необходимы согласие и поддержка большинства населения, готовность всех добиваться национальных целей вооруженной борьбой. Этой, по сути дела, мобилизационной работой были заняты лучшие интеллектуальные силы Германии, при этом нельзя сказать, что такая деятельность была кем-то инспирирована. Нельзя не проникнуться верностью мысли, высказанной канцлером Теобальдом Бетман Гольвегом: «Господа, очень часто войны осуществляются и планируются не правительствами. Народы могут принудить к вооруженному противостоянию шумные и фанатичные меньшинства. Эта опасность существует до сих пор и, вероятно, сегодня в еще более значительной степени, чем раньше после того, как общественное мнение, настроение народа, агитация все более склоняются к войне»[805]. В другой раз канцлер жаловался, что Германией в войну руководило не правительство, а «слепые аффекты сумасшедшей политической некомпетентности»[806].

Безусловно важным было то, что война имела внутриполитическую функцию – это относится не только к Германии. Царская Россия была потрясена революцией 1905 г., противоречия между поднимающейся буржуазией и старыми классами, между нищетой и богатством – все это продолжало быть актуальным и толкало к победоносной войне, которая, казалось, избавит от излишнего общественного напряжения. То же относится к Австро-Венгрии, которую обременяли крайне сложные национальные проблемы. Германия страдала от устойчивой внутриполитической безысходности и слова кайзера о том, что отныне он не знает партий, а только немцев, были восприняты как ожидание новой общности. Из последней были долго исключены социал-демократы, несмотря на значительный избирательный успех 1912 г. и самую значительную фракцию в рейхстаге, теперь они, казалось, перестали быть «безродными» (vaterlandslosen Gesellen). По словам историка Германа Онкена, все немцы ждали, что война превратит наконец Германию в «общность», «жизнестойкий организм» (natürlicher Organismus). Что конкретно это должно было означать на