Катастрофа 1933 года. Немецкая история и приход нацистов к власти - Олег Юрьевич Пленков

2) идеологии свободны от всякого опыта, который им не может сообщить ничего нового; 3) идеологии относятся к тому, что действительно происходит, как к совершенно детально предсказанному и предвиденному с абсолютной точностью[777].

Таким образом, немецкая интерпретация расового учения первоначально не выходила за рамки европейской традиции расизма, за немногими исключениями, продиктованными особыми антизападными мотивами немецкой правой. В интерпретации же нацистов расовая теория уже сыграла роль стержня (идеологии) тоталитарного режима, для которого никакая теория не обладает уникальными свойствами и все подлежит манипулированию в целях, устанавливаемых самим режимом.

3.4. Миф «особого пути», «идеи 1914 года»

Еще Эсхил показал в трилогии «Орестея», что преступление порождает преступление, насилие – насилие, и так будет продолжаться до искупления первородного греха рода человеческого. Точно также кровь августа 1914 года стала в европейском доме чем-то вроде проклятия Атридов, развязавших страшную череду насилия, которым отмечен весь ХХ век.

Мартен Малья[778]

Точно так же, как человек живет не хлебом единым, так и общество не живет одним пищеварением. Оно живет также надеждами, мифами, грезами. Расцвет человеческой личности нуждается в сообществе и сплоченности – сплоченности подлинной, а не навязанной, которая при этом внутренне ощущается и проживается как братство.

Французский культуролог Эдгар Морен[779]

Опыт Первой мировой войны был причиной краха идеалов Великой французской революции в Германии. Идеи свободы, равенства, братства были преодолены немецкими идеями 1914 года – долгом, порядком, справедливостью.

Немецкий историк Георг фон Белов[780]

Идеологии присуще объективно необходимое и одновременно ложное сознание, перекрещивание истины и не истины, которая отделяется как от простой истины, так и от простой лжи, ибо идеология – это оправдание.

Теодор Адорно

В 1914 г. не удержался от восторженного воодушевления и Райнер Мария Рильке:

Heil mir, daß ich Ergriffene sehe. Schon lange

war uns das Schauspiel nicht wahr,

und das erfundene Bild sprach nicht entscheidend uns an.

Geliebte, nun redet wie ein Seher die Zeit

blind, aus dem ältesten Geist.

Hӧrt. Noch hӧrtet ihrs nie. Jetzt seid ihr Bäume,

die die gewaltige Luft lauter durchrauscht:

über die ebener Jahre stürmt sie herüber

aus der Väter Gefühl, aus hӧheren Taten, von hohen

Heldengebirg, das nächstens in Neuschnee

eures freudigen Ruhm reiner, näher erglänzt…

В книге «Судьба века» (1931) французский писатель Жак Ришар Блок (1884–1947) назвал Наполеона «первым представителем современности». Современность, по его словам, характеризовалась отсутствием ограничений: беспредел власти уже не стеснен ни религиозными, ни нравственными рамками. Наполеон был первым практиком-одиночкой современности, а Ницше (проживший до 1900 г.) – ее первым пророком: идеи уже витали в воздухе, но он первым облек их в слова. Это упоение беспредельностью власти, славы, романтически возвышенного восприятия политики, войны проявилось еще раз и особенно отчетливо выступило в 1914 г., который знаменовал наступление «века масс», ХХ в. начался именно в этот год, а не 1 января 1901 г. В 1914 г. Запад начертал идеи Ницше на своих знаменах. Судьба, рок, трагедия – всё превратилось в политику. В конечном счете это подорвало обычную человеческую веру в разумность хода истории и в то, что в конечном счете деяниями человека и вправду управляет справедливость[781].

Известно, что Талейран однажды сказал: тот, кто не жил при ancien rŭgime, тот не знает, что такое plaisire de vivre (наслаждение жизнью). Исайя Берлин пояснял, что действительно, молодые романтики начала XIX в. совершенно естественно неспособны были понять или одобрить образ жизни людей дореволюционной эпохи. Ирония, остроумие, глубокая проницательность, восприятие и внимание к тонким нюансам характера, стиля, поглощенность почти неуловимыми различиями оттенков, чрезвычайно высокая чувствительность превращали жизнь в нечто совершенно недоступное для более простого видения романтиков – для понимания всего этого в XIX в. уже не хватало исторической перспективы[782]. То же самое можно сказать о наших современниках, которые не в состоянии понять, что такое «дух 1914 года» с его воодушевлением, романтическим патриотизмом, горячей любовью к родине, с его готовностью пожертвовать для нее всем.

Действие мифа 1914 г. трудно переоценить – английский историк Эрик Хобсбаум тонко подметил, что в первые 70 лет ХХ в. историческое развитие определяли люди, сформировавшиеся к 1914 г.: в этот год Ленину было 44 года, Сталину – 35 лет, Франклину Рузвельту – 30 лет, Гитлеру – 25 лет, Аденауэру – 38 лет, Черчиллю – 40 лет, Ганди – 45 лет, Неру – 25 лет, Мао Цзэдуну – 21 год, Хо Ши Мину, Тито и Франко – 22, де Голлю – 24 года, Муссолини – 21 год[783]. Иными словами, «дух 1914 года» был более важным для формирования политики в ХХ в., чем период после 1945 г.

«То, что произошло 1 августа 1914 г., – писала Арендт, – не сможет осветить ни одна история причин и поводов, ни один анализ мотивов и умыслов, которые крылись за официальным объявлением войны. Ослепляющая вспышка катастрофы, которая до сего дня слепит нас так, что мы видим лишь контуры этого события, но одновременно она в своеобразном ракурсе освещает всю историю, даже будущее»[784]. Мы не будем пытаться найти новое объяснение Первой мировой войне, а обратимся, исходя из целей нашей работы, к условиям и предпосылкам образования особого немецкого сознания в преддверии войны и во время нее. Объективным основанием «особого немецкого пути» в начале ХХ в. помимо упомянутых индивидуальных черт развития Германии в эпоху средневековья, прусского пути, воспринятого объединенной Германией, политических структур бисмарковского рейха было еще и то, что немцы (как и итальянцы) в результате позднего образования национального государства встали в свое время перед необходимостью одновременного решения двойной задачи: создания сильного национального государства, способного обеспечить прочные внешнеполитические позиции, и решения социального вопроса, утверждения социального мира внутри страны. В свое время Англия и Франция имели возможность решать эти задачи поочередно: в самом деле, французов в 1789 г. не занимали проблемы национального единства, они воспринимали Францию как факт. Германская же революция 1848 г. имела перед собой обе упомянутые задачи сразу – известно, чем эта революция завершилась. После 1871 г. задачи демократизации в Германии были решительно отставлены по причинам, о которых уже говорилось, возобладал ясный однозначный примат внешней политики. Тем более, как писал Эрих Нольте, «в конце прошлого века как внутри, так и вне Франции утвердилось убеждение, что Франция и романские народы в целом погрузились в