Катастрофа 1933 года. Немецкая история и приход нацистов к власти - Олег Юрьевич Пленков

общности – социализм. «Такой социализм, – писал Наторп, – так же близок немецкой крови, как и милитаризм»[817]. Почти вторил Наторпу и Макс Вебер: «Не мир и человеческое счастье заставляют нас побуждать к действию нашу молодежь, а забота о сохранении и продолжении нашей национальной культуры». «Целью нашей социально-политической работы является не стремление осчастливить мир, а достичь социального единения нации, которая подорвала современное экономическое развитие ввиду тяжелой борьбы в будущем»[818]. Ссылаясь на Фихте, Наторп описывал этот социализм как свободное подчинение ради общей цели, как готовность исполнить приказ вышестоящего в национальной иерархии. По Наторпу, истинное равенство – это готовность всех исполнить свой долг, «от кайзера до последнего социал-демократа»[819]. Причастность Фихте к «идеям 1914 г.» выразилась также в том, что 1914 г. был объявлен его годом, что весьма символично и не лишено глубокого смысла.

Новая общность формируется ради защиты немецкой культуры от разлагающего влияния «цивилизации». У Наторпа, некогда выступавшего за социальные реформы, теперь вся энергия переключилась на внешний фронт. Наторп выдвинул лозунг: «Культура, а не цивилизация». Под культурой здесь понимается миф нации. Наторп полагал, что цивилизация – это господство средств над целями, это форма дезинтеграции человеческого существования, состояние общественной атомизации, расщепления. Культура же, напротив, выступает высшей интегральной формой существования и сохранения жизни. «Культура, – писал Наторп, – это не исключительная собственность той или иной нации, а общее достояние, может быть, общая задача человечества»[820].

По Наторпу, война – это выражение ненависти «романской и британской цивилизаций к немецкой культуре, в этой войне плутократия поднялась на борьбу против немецкого социализма». Герман Люббе в своей известной работе «Политическая философия в Германии» писал, что противопоставление «культура – цивилизация» восходит еще к И. Канту, но у Наторпа оно приобрело значение внутреннего противостояния двух социально-политических систем: капиталистической системы дезинтегрированного плюрализма и моральной тотальности идеалистического социализма. Это противостояние сразу сделалось политизированным, став квинтэссенцией немецкой борьбы против всего остального мира, фактические различия были возведены в принципиальные[821]. Такого рода обобщения, по справедливому мнению Фрица Фишера, вели к прямому утверждению, что Германия является носительницей более высокой культуры на службе человечества, что придавало войне прямо религиозный характер[822].

Обращает на себя внимание, что и Наторп, и его последователи занимались в первую очередь не внешнеполитическими максимами имперской политики, а более вопросами воспитания граждан, сохранением национальной культуры, экономического благополучия. Это в целом соответствует специфически немецкой, действительно беспрецедентной традиции успешной реформистской деятельности государства в Германии. В социальном смысле результатом реформ было то, что у немецкой революции была вырвана почва из-под ног, социализм и национализм были соединены в «идеях 1914 г.», а в 1914–1918 гг. военный социализм, казалось, указывал путь в будущее. Немецкий историк Отто Шюдденкопф писал: «Эти идеи („идеи 1914 г.“. – О.П.), будучи министром иностранных дел, защищал Брокдорф-Ранцау, их описывал Освальд Шпенглер в „Пруссачестве и социализме“, пропагандировали гамбургские национал-коммунисты Дауержала Носке как диктатора немецкой социалистической республики»[823]. Конкретно этот «немецкий социализм» в экономической сфере выразился в тезисах близкого к правящим кругам Рихарда фон Меллендорфа, опубликованных в конце войны. Смысл этих тезисов сводился к созданию самоуправления в экономике (по образцу прусского муниципального самоуправления, введенного бароном Штейном). В этом самоуправлении рабочие и служащие должны были иметь равные возможности участия в принятии решений. Меллендорфу удалось завоевать на свою сторону министра экономики социал-демократа Рудольфа Висселя, но после войны обнаружилось, что экономический либерализм довольно быстро возродился[824].

«Социализм» из арсенала «идей 1914 г.» как действительный и впечатляющий опыт государственного строительства и организации тыла в 1914–1918 гг. повлиял как на нацистов, так и на большевиков, ведь, как известно, на Ленина этот опыт произвел большое впечатление. Но уравнивать социализм Наторпа и социализм нацистов или большевиков нет никаких оснований – они далеки друг от друга. Неосознанная склонность к такой идентификации вполне объяснима, ибо «немецкий особый путь» бросается в глаза, его очень трудно вырвать из тени нацистского прошлого, и он действительно незаметно привел к Гитлеру. Тем не менее проявления расизма, социал-дарвинизма, империализма в большинстве европейских стран были в целом одинаковы. Хотя Фриц Фишер и его ученики долгое время доказывали обратное и делали это весьма квалифицированно, но все равно сохраняется ощущение, что европейский социал-дарвинизм развивался одинаково, и Бетмана Гольвега не так уж и многое отличало от его коллег в других европейских странах. Перлов расистского, социал-дарвинистского обскурантизма как в английской, так и во французской литературе можно откопать столь же много, как и в немецкой. Даже такое явление, как культурный пессимизм, который мы привыкли считать чисто немецким, не является таковым, а был распространен и в Англии, и в США[825]. Даже теоретики и практики военно-морской мощи – англичанин Фишер, американец Мэхан, немец Тирпиц – стоили друг друга. И когда Вильгельм II говорил о немцах, что они соль земли, то высказывание Сесиля Родса о том, что англичане – это первая раса на земле и чем больше владений они будут иметь, тем лучше для всех, означает то же самое. Фриц Фишер указывал, что программа сентября 1914 г. о послевоенном устройстве Европы, составленная Бетманом Гольвегом, имела гегемонистские претензии[826], но не к аналогичным ли результатам привел бы анализ мирных программ Франции, России, Англии?

Что касается причин войны, то помимо ясных имперских планов и намерений сторон, помимо стремления компенсировать социальное напряжение войной, вероятно, очень большое значение имела военная романтика, в Германии была особенно сильна традиция милитаризма. Однако в процессе войны оказалось, что романтический немецкий милитаризм натолкнулся на суровые реалии войны, которая оказалась просто большой мясорубкой, битвой материальных ресурсов, где почти не было места героизму, романтическому подвигу, боевому воодушевлению.

Для предвоенных лет, по всей видимости, весьма типичны были также романтические настроения, высказанные немецким писателем Георгом Геймом: «Все одно и то же, скука, скука, скука. Ничего не происходит, ничего… Хотя бы началась война наконец, даже несправедливая… Этот мир такой гнилой, эфемерный, липкий, как политура на старой мебели. Боже мой, и я растрачиваю свой энтузиазм в эти банальные времена»[827]. Эти настроения можно толковать еще и так, что после головокружительных бисмарковских достижений немцев в начале ХХ в. уже ничто не удовлетворяло, их способен был мобилизовать лишь большой национальный миф. Не случайно Томас Манн писал, что немецкий народ воспринял войну как преддверие Третьего рейха[828]. Не может быть сомнения в том, что война была освобождением от невыносимо тяготевшей над всем народом пустоты. Именно поэтому в августе 1914 г. известие о начале войны было воспринято с невероятным подъемом, энтузиазмом. Случайно