Катастрофа 1933 года. Немецкая история и приход нацистов к власти - Олег Юрьевич Пленков

радикально, как Шпенглер в октябре 1914 г.: «Я оптимист. Мы наверняка победим. Только одна Бельгия, которая безусловно останется в немецком ведении, является огромным приобретением: 8 млн жителей, морские порты, высокоразвитая промышленность, старинная культура. Чего нам еще недостает, так это африканских колоний, но мы их получим. Высадка в Англии технически возможна, и Генштаб уже планирует эту операцию. Я думаю, она начнется в начале ноября. Нашу победу тяжелой делает, так сказать, этическая необходимость победы»[855]. Подобный обскурантизм в преследовании национальных целей и сделал Шпенглера «героем» тевтономанских страстей после войны. Абсолютно «тевтонской» была и его реакция на поражение 1918 г. и Версальский мир: «Четыре года мы сражались и терпели как никто ранее… и оплатой за это было поражение, беспримерное по своей несправедливости. Жгучий стыд охватывает нас при одной мысли о том, кем мы были и кем являемся сейчас»[856].

Шпенглер довольно отчетливо проводил линию разделения европейских наций по признакам политической культуры и национальных мифов. В упомянутой книге «Пруссачество и социализм» Шпенглер рассуждал следующим образом: «Английский инстинкт решил: власть принадлежит отдельной личности. Пусть будет свободная борьба одних с другими, пусть торжествует сильнейший, да здравствует либерализм и неравенство. Если каждый борется за свои собственные интересы, то в конечном счете всем от этого хорошо.

Французский инстинкт говорит: власть никому не принадлежит. Не должно быть подчинения, а следовательно, и порядка. Не государство, а ничто: на словах всеобщее равенство, анархия, а на практике (1789, 1851, 1871 гг.) – деспотизм генералов и президентов.

Немецкий, точнее прусский, инстинкт таков: власть принадлежит целому, отдельные личности служат ему. Целое – суверенно. Государство приказывает и государству повинуются. Таков начиная с XVIII в. авторитарный социализм, по своему существу антилиберальный и антидемократический, если иметь в виду английский либерализм и французскую демократию»[857].

Эти теоретические построения имеют ясную критическую направленность: если «каждая культура и каждый народ одной культуры существуют и реализуются в тех формах, которые родились с ними и которые по существу являются неизменными»[858], то парламентаризм, либерализм, марксизм в Германии – это бессмыслица и преступление. Шпенглеровское понимание социализма было усвоено не только значительной частью «консервативной революции», но и национал-социалистами. Левый нацист Грегор Штрассер прямо указывал, опираясь на теоретизирование Шпенглера, что «социализм – это глубоко прусское служение целому»[859].

На первый взгляд кажется странным, что Шпенглер защищал общественную систему, сужавшую суверенитет отдельного человека, восстающую против мифов демократии, но и это у него было предусмотрено: «Система социальных обязанностей, которая несовместима с системой общественных прав, то есть с индивидуалистическими идеалами, обеспечивает человеку широкого ума суверенитет внутреннего мира. Английская практическая свобода оплачивается другим: англичанин внутри своего существа есть раб, будет ли он рационалистом, сенсуалистом или материалистом. В течение 200 лет он создает учения, которые уничтожают внутреннюю независимость, его последнее создание – дарвинизм – ставит всю совокупность духовной жизни в причинную зависимость от материальных факторов»[860].

Шпенглер полагал, что германское предназначение реализуется только тогда, когда во главе нации встанет государственный муж, который создаст систему, соответствующую авторитарному прусскому социализму. Новое государство должно быть жестким государством, где государственные чиновники станут первыми служителями народа, – лишь тогда будет побежден капитализм с присущим ему пониманием гражданского общества. Преодоление западных влияний Шпенглер рассматривал как важнейший долг современной ему немецкой молодежи, тем более что после окончания войны Германия оказалась в крайне плачевном состоянии: «В то время как во всем мире вооружаются для новых решений, мы оплачиваем немецкими деньгами французские вооружения»[861]. Шпенглер, однако, полагал, что положение Германии не безнадежно. Дело в том, что мировая война оставила в современной политике такой же след, как и наполеоновские войны, главным следствием которых было образование и сохранение в мирное время постоянных армий, формировавшихся на основе воинской повинности; эти армии до сих пор были слепым орудием в руках правительств, для такой армии политика не имела никакого значения. После войны Германия лишилась возможности иметь такую армию, но это не так существенно, считал Шпенглер. Он писал, что ситуация изменилась с появлением итальянского фашизма, «Аксион франсэ», которые рассматривали добровольную военную организацию как свое главное дело – в Европе появились войска, для которых крайне важное значение имеет политика[862]. В этом и заключается шанс немецкой молодежи принять участие в возрождении старых ценностей прусского социализма, но новыми средствами и в новых условиях. Нужно отдать должное Шпенглеру: он был сильно смущен тем, что национальная политика в Германии после войны изначально была разновидностью опьянения, молодежь воодушевлялась видом флагов, музыкой, шествиями, а не конкретными делами, практикой, как итальянские фашисты или американские фермеры[863]. Шпенглер жаловался на доктринальный идеализм, овладевший Германией. На «болотистой» почве Веймарской демократии, писал Шпенглер, произрастают во множестве лишь коммунистические, пацифистские, арийские, ультрамонтанистские доктрины, представители которых действуют так, как будто Германия существует на земле одна. Каждый всезнайка пытается втиснуть факты в искусственно измышленную систему, сделав ее понятийно поверхностной[864]. Поэтому Шпенглер призывал немецкую молодежь не в дебри политики, а к разумной уравновешенной позиции и трезвому анализу сложившейся в Германии и Европе ситуации. Этот призыв находился в некотором противоречии с тем, что сам же Шпенглер при первой возможности культивировал смутный и двусмысленный миф немецкого социализма, противопоставляя его западному капитализму: «Капитализм и социализм – это два общественных строя, один из которых основывается на богатстве, а другой на авторитете, один достигается ничем не стесненной борьбой за успех, другой – при помощи законодательства»[865]. В книге «Строительство нового рейха», «разоблачая» капитализм и западную демократию, Шпенглер проводил весьма любопытные параллели, в деталях которых первоначально трудно разобраться. Он писал, что эпоха парламентаризма пришла к своему концу, и тот, кто был на высоте своей эпохи в 1830 г., был демократом, а в 1930 г. должен стать противоположностью ему точно так же, как тот, кто в 1730 г. был сторонником монархии, должен был быть его противоположностью в 1830 г. Шпенглер указывал, что в этом смысле Италия более прусская страна, чем нынешняя (в начале 30-х гг.) Германия. По мнению Шпенглера, во Франции исключение политики из жизни Национального собрания посредством диктатуры – это лишь дело времени, а в Британии консерваторы вскоре вовсе порвут с традицией и обратятся к опыту диктатуры Уильяма Пита. Все эти проблемы европейских стран он связывает с тем, что «парламентские формы из прошлого века устарели и разложились потому, что образовались твердо организованные группы с собственными интересами, которые нужно исключить, если правительство заботится о благе наций»[866]. Шпенглер считал, что проблемы решаются в ХХ в.